– С такой пикой не в атаку ходить, а рыбу на Дону глушить. Ты глянь, какие на ней заусеницы!.. А трензеля почему ржавые? Не коню, а тебе их в рот засунуть!.. Потник у седла в неровностях – ведь спину коню загубишь... Ты почему такой неряха?! Подхорунжий Калмыков, завтра же утром чтоб все блестело!

– Слушаюсь, ваше благородие!

Обернувшись к провинившемуся казаку, Калмыков начал ему втолковывать:

– «Тяжело в учении – легко в бою»... Кто это сказал? А-а, то-то и оно, не знаешь. Это сказал великий русский полководец Александр Васильевич Суворов.

«Видать, только что из юнкерского училища прибыл, не забыл уроков-конспектов... Надо его немного охладить», – подумал Миронов, а вслух сказал:

– Согласен с великим полководцем только в одном, вернее, только в первой части этого афоризма, а со второй – категорически нет. Потому что при всей отличной подготовленности и профессиональной выучке в бою никогда не бывает легко. Запомните – никогда. Бой – это страшно тяжелая работа и вдобавок ко всему – смертельная. И отличается от всего на свете тем, что ты ее можешь никогда не кончить. Миг – и тебя нет. Ты со всеми обязанностями на этом свете справился... – Миронов резко повернулся и пошагал с плаца в сторону своего куреня.

Ординарец Иван Миронов следом вел в поводу своего коня и Орлика, похлопывал по крутой шее и ласково приговаривал:

– Ну и умница... Ну и дорогой конь... Надо же додуматься – зубами схватить шар, чтобы хозяин целым вышел из боя...

Миронов, не обращая внимания на ординарца, вышагивал дорогу в глубокой задумчивости.

5

Костры ночного... Что же это такое?.. Да было ли это?.. Было! Но сколько потерь... Только Филька Миронов выехал в проулок, как из Грачевых дворовых ворот верхом на Мустанге выскочила Валя. Осадила коня а пристроилась рядом. Молчит. Черные широкие брови сошлись на переносице. Покосился в ее сторону Филька – сердитая. Лучше ни о чем не спрашивать. Взорвется.

Что-то словно встало между ними. «Раздвинь сердитки», – в детстве часто просил он ее. Тогда было легко и просто с Валей. Все говорили друг другу. Не таясь. Росли вместе. Бил носы всем, кто пытался обидеть ее. А обидеть ее всякий мог. Все задевали ее, потому что не заметить необыкновенно черных, блестящих волос девочки, ее зеленых глаз было просто нельзя. Мальчишки, проходя, кричали: «Цыганка!..» Валя кидалась на обидчиков. В этом ей усердно помогал Филька, «девчоночий ухажер». Когда они выходили из драки и Валя бережно прикасалась к Филькиным синякам, его маленькое сердце наполнялось таким мужеством, что он был готов сражаться со всей хуторской пацанвой. Потом Валя, когда ее дразнили «Цыганкой», в ответ упрямо встряхивала головой, невозмутимо, но с вызовом отвечала: «А вот и цыганка. Ну и что же?» К этому времени она, наверное, начинала сознавать свою красоту, понимать, почему прохожие оборачивались, восторженными глазами провожали ее. Но Фильке от этого легче не стало. А сейчас что-то изменилось. Он и сам не может понять, что именно. И почему-то трудно просто, как бывало раньше, сказать: «Раздвинь сердитки». В ответ она подняла бы на него свои русалочьи глаза и засмеялась радостно, беззаботно.

Валя повернула к Фильке голову:

– Замуж хотят меня выдать.

Фильку будто ударили. «Значит, правду мать говорила». Он зло потянул плетью своего коня и с места в карьер понесся по придонскому лугу.

– Погоди... Сумасшедший.

Вечерняя роса впитала удалявшийся топот копыт.

* * *

Лошадей в ночное водили в буерак Бирючий. Он тянется на много верст по степи и кончается заливным придонским лугом. Луг равнинной далью уходит к хутору Подгорскому и теряется в приречном лесу.

От впадины Бирючьего влево и вправо вскидываются овраги, поросшие лесом, и лога с проточинами небольших ручейков. Звеня и пенясь, они бросаются с кручи, образуя небольшие озерца, поросшие кугой, камышом и чаканом. По опушкам буерака и на полянках растет сочная, густая пыреистая трава – лучший корм для лошадей.

Ребята собирались возле леса, облюбовывали места для ночлега и пастбища. Спутывали лошадей, а самых прокудных и жеребцов стреножили. Распределяли, кому за кем ходить заворачивать косяк, если он уйдет далеко.

Потом жгли костер, рассказывали сказки, обязательно страшные, заснувших привязывали друг к другу, к дереву или к колесу, мазали лица липкой колесной мазью. Боролись, пели песни, дурачились, дрались, но быстро мирились, все скоро забывалось. И всем всегда хотелось попасть в ночное.

Было уже темно, когда Филька и Валя подскакали к лесу. Филька стреножил своего коня, взял зипун, перекинул через плечо уздечку и вместе с Валей, не торопясь, пошел на огонь костра. Мустанг, которого никогда не путали, шел следом.

– Кто там? – метнулся от костра голос.

– Свой!.. Здорово дневали! Хлеб да соль.

– Едим, да свой, а ты у порога постой.

– Хорошо принимаете.

– Рады стараться.

– О, Валя, здравствуй. Ты как сюда попала?

– Вот еще явилась.

– Чем ты недоволен? – Валя в упор посмотрела на Захара Чашкина.

– По-матерному не заругаешься.

– Перетерпишь.

– А остальное можно?

– Можешь и на голове походить.

– Здорово!

Ребята уступили место возле костра. Кто-то пододвинул Вале картошку с поджаристой корочкой, испеченную на горячих углях.

– Кому лошадей заворачивать?

– Захару.

– Брешешь.

– Брешут собаки и ты с ними.

Захар молча оторвался от пригретого места у костра, накинул зипун и пропал в темноте: пошел заворачивать лошадей.

Огонь в костре весело плясал перед глазами. Потрескивали дрова. Рядом отфыркивались кони.

Ночное входило в привычное русло.

Тепло костра отогрело Валю. «Сердитки раздвинулись», она смотрела на огонь и чему-то улыбалась.

Невдалеке Стоговские курганы. Один, большой, казаки насыпали, когда шли в бой против татарского хана Мигулы. В память о сражении. Другой, маленький, насыпали после боя... И стоят два кургана над Доном, стерегут память о былых казачьих походах...

До Валиного слуха доносится приглушенный голос рассказчика:

– И вот, братцы мои, это было правда, ей-богу правда, не брешу. Сидят они, значится, две подруги в пустом курене. В трубе воет буря. Ночь глубокая. Хлопнет форточка у окна – им кажется, лезет кто-то. Вязали чулки, от страха подбадривали себя разговорами. У одной девушки клубок укатился за грубку. Полезла она за ним. Лап, лап рукой. Вдруг кто-то схватил ее за руку. Хотела крикнуть – язык задеревенел, не слушается... попятилась она, споткнулась о табуретку и полетела на пол. Другая хотела узнать, чего испугалась подруга, глянула за грубку, а оттуда с ножом вылазит разбойник... – рассказчик внезапно замолчал, уставившись взглядом куда-то через спины завороженных слушателей. Все невольно оглянулись. И оторопели.

Из ближнего буерака выползло чудовище с огненной пастью.

– Домовой!..

– Господи Исусе, сохрани от нечистой силы!.. – Кто-то страстно зашептал, в опасную минуту вспомнив о Боге.

– Оборотень.

– Дураки, – тихо, но внятно сказал Филька.

– Тише ты, безбожник!.. Через тебя и нам достанется.

– Я знаю, что это!

– Храбрый, пойди сунься!

Переговаривались полушепотом, боязливо косились на страшилище. Подростки жались к взрослым, а у тех тоже дрожали поджилки. Кто кинулся наутек, возвращались к костру – все равно, мол, от злого духа не убежишь, а у костра не так страшно. Где огонь, там вроде дом.

– Ну, – спросил Филька, – кому очередь идти заворачивать лошадей?

– Что ты? Страшно.

– Пусть они подохнут!

– Валя, пошли посмотрим лошадей. Я тебя не хочу оставлять с этими... казаками, – насмешливо сказал Филька.

– Слушай, Филька, не уходи! Никуда кони не денутся, – всполошились ребята.

– Не хнычьте! Где вожжи? – Филька приготовил петлю для аркана. – Ну, кто со мной? Пошли!..

Все подталкивали друг друга.