Последним, заговорившим об уходе, был Орландо. Когда по вопросу о Фиуме президент Вильсон пригрозил обратиться непосредственно к итальянскому народу и, основываясь на своем трехдневном визите в Италию, заявил: «Я знаю итальянский народ лучше, чем вы», – Орландо прямо с заседания отправился на вокзал, и, пылая негодованием, уехал в Рим. Он, по крайней мере, исполнил свою угрозу. Но его отъезд только крепче сплотил тех, кто остался. Триумвират нашел общую почву для того, чтобы оказать ему противодействие. Прождав две недели настоятельных призывов вернуться, которых так и не последовало, он вернулся уже по собственной инициативе, – как раз вовремя, для того чтобы подписать договор.
Ллойд-Джордж остался во Франции, но в тот период, когда Совет десяти постепенно увядал, а заседания «четырех» постепенно принимали официальный характер, – он ненадолго уехал в Фонтэнбло. Там он написал 25 марта свой знаменитый меморандум. Хотя этот документ был уже опубликован, но в силу того, что он особенно полно и ясно выражает отношение Ллойд-Джорджа к мирному договору, и так как его точка зрения вполне солидарна с точкой зрения того народа, от имени которого он говорит, то я считал нелишним дать здесь несколько характерных выдержек из указанного меморандума.
«Размышления по поводу мирной конференции перед тем, как были окончательно установлены условия мира.
Когда народы изнемогают от войн, в которых все их силы были исчерпаны и которые оставили их усталыми, кровоточащими и разбитыми, тогда нетрудно заключить на скорую руку мир, и мир этот будет продолжаться до тех пор, пока живо будет поколение, испытавшее все ужасы войны. Картины героизма и славы могут соблазнять только тех, кто ничего не знает о страданиях и жестокостях войны. Поэтому сравнительно нетрудно заключить мир, могущий продолжаться всего каких-нибудь тридцать лет.
Но что очень трудно – это заключить такой мир, который не вызовет новой войны и после того, как тех, кто на опыте узнали, что такое война, уже не будет в живых…
Чтобы достигнуть восстановления наших прав, наши условия могут быть строгими, суровыми и даже жестокими, но они должны быть в то же время в такой мере справедливыми, чтобы та страна, которой мы их предъявим, чувствовала, что жаловаться она не имеет права. Несправедливость и высокомерие, допущенные в час торжества, никогда не будут забыты, ни прощены.
Вот почему я горячо протестую против того, чтобы передавать из-под власти Германии под власть какого-либо другого государства большее число немцев, чем это безусловно необходимо. Я не знаю более веской причины для возникновения будущей войны, чем та, что германский народ, который безусловно проявил себя в качестве одного из самых сильных и могущественных народов в мире, очутится в окружении целого ряда маленьких государств. Население некоторых из этих государств никогда раньше не было в состоянии образовать прочного правительства, а между тем каждое из них заключает большие массы германцев, настаивающих на воссоединении с их отечеством. Предложение, сделанное польской комиссией о том, что мы должны передать 2.100.000 германцев под власть народа иной религии и никогда за всю историю не проявившего себя способным к установлению прочного правительства, – это предложение, по моему мнению, должно рано или поздно привести к новой войне на востоке Европы.
То, что я сказал о германцах, одинаково справедливо и по отношению к мадьярам. В Юго-Восточной Европе никогда не будет мира, если внутри каждого маленького государства, только что появившегося на свет, будет находиться многочисленное мадьярское население. В силу этого я полагал бы необходимым в основу мира положить, поскольку это конечно в пределах человеческой возможности, тот принцип, в силу которого территориальное разделение должно соответствовать национальному признаку, и, таким образом, критерий гуманности должен взять верх над соображениями стратегического и экономического характера. Во-вторых, я полагал бы, что платежи репараций должны по возможности быть закончены при жизни того поколения, которое сделало эту войну…
Самая большая опасность, которую я вижу в создавшемся положении, это та, что Германия может не устоять против большевизма и предоставить свои материальные ресурсы, свои умственные и организационные способности в распоряжение революционных фанатиков, которые мечтают водворить в мире большевизм силой оружия. Эта опасность отнюдь не является химерой. Теперешнее правительство Германии слабо, оно не обладает никаким престижем, авторитет его очень шаток. Если оно продолжает влачить свое существование, то только потому, что у германцев нет выбора. Единственно, кто мог бы взять власть в свои руки – это спартаковцы, но Германия еще не готова для их власти.
Спартаковцы приводят теперь довод, который производит большой эффект, именно тот, что только они одни могут спасти страну от невыносимых условий, завещанных ей войной. Они предлагают освободить германский народ от его задолженности как союзникам, так и своим собственным богатым классам населения. Они предлагают германскому народу полный контроль над его делами и в дальнейшем будущем обещают небо и землю. Правда, что заплатить за все это придется дорогой ценой: в течение двух или трех лет – полная анархия, возможность кровопролитий, но в конце концов останется народ и земля, останется большая часть домов и фабрик, железнодорожных линий и других путей сообщения, и Германия, сбросив с своих плеч тяжелое бремя, будет в состоянии начать все сызнова.
Если Германия призовет спартаковцев, она неизбежно соединит свою судьбу с русскими большевиками, а в таком случае вся Восточная Европа окажется охваченной большевистской революцией, и через какой-нибудь год мы будем свидетелями того, как чуть ли не трехсотмиллионная масса людей, организованных в колоссальную Красную армию под начальством германских инструкторов и германских генералов, вооруженная германскими пушками и пулеметами, начнет наступление на Западную Европу. К такой перспективе никто не может относиться хладнокровно. А между тем известия, которые только вчера получены из Венгрии, слишком ясно говорят о том, что это отнюдь не вымышленная опасность. Каковы же были те причины, которые заставили Венгрию прийти к большевизму? В основе их лежало опасение, что большая масса мадьяр будет отдана под власть других народов. Если мы хотим поступить разумно, то мы должны предложить Германии такой мир, который, будучи основан на справедливости, будет в то же время для каждого сознательного человека предпочтительней большевистской альтернативы. В силу этого я предложил бы в самом начале мирных переговоров поставить на вид Германии, что в том случае если она согласится на наши условия, в особенности на те, которые касаются возмещения убытков, то мы снабдим ее сырьем, откроем для нее мировые рынки на одинаковых условиях с нами и будем делать все возможное, чтобы помочь германскому народу опять встать твердо на ноги. Мы не можем в одно и то же время и калечить Германию и ждать, что она будет нам платить.
И, наконец, мы должны предложить такие условия, обладающие полной ответственностью, какие германское правительство может надеяться выполнить. Если же мы предложим Германии условия несправедливые или чересчур обременительные, то никакое ответственное правительство их не подпишет; их, безусловно, не подпишет теперешнее слабое германское правительство…
Таким образом, я считаю, что с любой точки зрения мы должны стремиться при окончательной выработке условий мира быть беспристрастными судьями, совершенно отбросив в сторону все страсти, кипевшие во время войны. Такой договор должен иметь в виду три цели: во-первых, он должен быть справедливым по отношению к союзникам и признать Германию ответственной как за самую войну, так и за те способы, какими она велась. Во-вторых, он должен быть таким, чтобы ответственное германское правительство, подписывая его, было уверено, что оно в состоянии выполнить все заключающиеся в нем обязательства. В-третьих, он не должен заключать в себе ничего такого, что могло бы вызвать в будущем новые войны, и должен быть спасением от угрозы большевизма, являясь для всех здравомыслящих людей справедливым разрешением европейской проблемы…
Я считаю, что бесполезно стараться на постоянное время в принудительном порядке ограничить вооружения Германии, если мы сами не будем готовы подчиниться такому же ограничению.
Я хотел бы знать, почему Германия, если только она примет все наши условия, которые мы считаем вполне справедливыми, не должна была бы быть допущена в Лигу наций, особенно когда у нее будет прочное и демократическое правительство. Разве это не было бы лучшим стимулом для Германии подписать с нами договор и в то же время оказать сопротивление большевизму? Не будет ли безопаснее принять Германию в Лигу наций, чем оставлять ее за пределами Лиги?
Наконец, я считаю, что до тех пор, пока авторитет и успешная деятельность Лиги наций не станут для всех вполне очевидны, Британская империя и Соединенные Штаты должны дать Франции гарантию против возможности нового нападения со стороны Германии. Франция имеет особые причины для того, чтобы требовать такой гарантии. На протяжении полувека на нее было дважды совершено нападение, и дважды германцы продвигались вглубь страны. Таким атакам она подверглась потому, что она была на европейском континенте главной защитницей либеральной и демократической цивилизации против самодержавия центральной Европы. Будет только справедливо, если другие великие западные демократии обяжутся вновь стать на ее защиту в случае нового нападения или если ей снова будет угрожать Германия, или до того времени, пока Лига наций не докажет своей способности защитить мир и свободу всего мира.
Если, однако, мирная конференция намерена действительно обеспечить мир и дать ему образец такого решения мировых проблем, которое все здравомыслящие люди признают предпочтительным перед анархией, ей надо будет заняться также делами России. Большевистский империализм угрожает не только граничащим с Россией государствам, большевизм угрожает всей Азии; он так же близок Америке, как и Франции. Нет никаких оснований думать, что мирная конференция в состоянии этой близости помешать, какой бы прочный мир она ни заключила с Германией, если только она оставит Россию в ее нынешнем положении. Я не предлагаю, однако, осложнять теперь вопроса о мире с Германией немедленным обсуждением русского вопроса. Я упоминаю об этом только для того, чтобы напомнить о необходимости заняться делами России, как только представится для этого возможность».
