Как всегда, Зяблик во всем обвинил Смыкова. Но тот, вопреки своему обыкновению, антимоний разводить не стал, а сказал, загадочно улыбнувшись:

– Есть тут, братцы вы мои, недалеко одно местечко, где можно перекусить… Послушайте-ка!

Все умолкли, глядя на его поднятый кверху палец.

– Ничего не слышу, – недоуменно сказала Верка. – Вороны каркают, да у Зяблика в животе урчит.

Палец стал плавно покачиваться, и Смыков, отчаянно фальшивя, загундосил:

– Ля-ля-ля-ля… Слышите?

– Точно, – процедил сквозь зубы Зяблик. – Аккордеон пилит. Как я это сразу не сообразил… Квартирка-то нашей Шансонетки совсем рядом. Разыгралась… Видно, в настроении.

– Нам туда все равно заглянуть надо, – сказал Смыков.

– А вы забыли, зайчики, о чем вас строгий дядя предупреждал? – напомнила Верка.

– Мы же ей ничего плохого не сделаем, – ответил Зяблик. – В гости зайдем проведать.

– А может… у нее гости уже имеются? – Смыков понизил голос.

– Вот мы на них и посмотрим. А заодно и с бабушкой познакомимся. – Зяблик машинально ляпнул себя по животу, проверяя, на месте ли пистолет.

В путь, хоть и недалекий, но неизвестно что суливший, двинулись в боевом порядке: впереди, по разным сторонам улицы, Зяблик и Смыков, сзади, на приличном удалении, – Верка и Цыпф, главной задачей которого было как можно чаще озираться назад.

Шли на звук аккордеона, доносившегося уже вполне явственно, сначала мимо разрушенного кинотеатра, облюбованного стаей мартышек (сильно размножаться им не давали бродяги, добывавшие хвостатых пращуров при помощи самоловов и удавок, потом по крутому спуску, застроенному, наверное, еще дореволюционными лабазами, сплошь уцелевшими, только лишившимися дверных и оконных рам, а затем через пустырь, к Красноармейской улице, целиком состоявшей из серых панельных параллелепипедов, как горизонтальных (пять этажей), так и вертикальных (двенадцать). Дом, в подъезде которого Зяблик накануне просидел едва ли не целые сутки, был уже почти рядом.

Тут и там – на уличных газонах, в сквериках, на всех свободных от асфальта клочках земли – виднелись заброшенные осевшие могилы с покосившимися крестами или каменными пирамидками в изголовье. Так хоронили людей в самое первое время, когда число живых еще превышало число мертвых, а после очередного отхлынувшего нашествия на улицах оставалось множество трупов, которых жара быстро превращала во что-то такое, чего уже никто не решался стронуть с места. Гуще всего могилы располагались вблизи столовых, булочных и молочных, куда горожан гнал голод.

– Знатно наяривает, – сказал Зяблик, когда до заветного подъезда осталось уже не больше десяти шагов. – Вот только что за мелодия, не могу понять.

– Классика какая-то, – сказала Верка.

– А что аггелы петь любят? – спросил Смыков, искоса глянув на Зяблика.

– По-разному. От настроения зависит. Когда веселые – псалмы задом наперед. А когда злые – «Вставай, проклятьем заклейменный…». Ну что, зайдем?

– Зайдем. Вроде все спокойно.

Музыка смолкла, едва только сапоги Зяблика забухали по лестнице. У дверей квартиры вперед протиснулся Смыков и деликатно постучал.

– Прошу прощения. Это опять мы вас беспокоим. Есть один небольшой вопросик…

Девушка открыла почти сразу, и на ее лице не было ни прежнего недоверия, ни страха. Казалось, она даже обрадовалась гостям.

– А я только что вас вспоминала, – сказала она, улыбаясь скорее наивно, чем дружелюбно. – Это вы, наверное, недавно стреляли?

– Мы, – признался Смыков. Его завидущие глаза уже успели заметить приткнувшийся в коридоре мешок, набитый похожими на поленья корнями маниоки и развешанные на кухне длинные низки копченой саранчи. – Богато жить стали. Никак бабушка вернулась?

– Нет, не вернулась, – вздохнула девушка. – Осталась я одна… Да вы проходите, пожалуйста. У меня еще чай не остыл. Вы морковный пьете?

– Пьем, если с салом, – буркнул Зяблик.

– Сала нет. А маньками жареными угощу. И медом диким.

– Откуда такое богатство? – прежде чем пройти на кухню, Смыков успел мимоходом заглянуть и в зальчик, и в санузел, и в кладовку.

– За бабушку приданое. Она в Лимпопо замуж вышла.

– Приданое жениху дают. Вместе с невестой, – важно сказал Цыпф. – А жениху за невесту – калым.

– Ну, значит, калым… Вот почитайте, – она протянула свернутую в трубку шкуру какого-то некрупного зверька.

– Ого! – удивился Смыков, разворачивая свиток. – Кровью писано. Вроде как с дьяволом договор.

– Это бычьей, а не человеческой, – объяснила девушка, раздув в очаге угли и бросив на них горсть щепок. – Больше-то в Лимпопо писать нечем. Вы вслух читайте.

– «Здравствуй, дорогая внучка Лилечка, – начал Смыков, с напряжением разбирая нечеткие, расплывшиеся на мездре буквы. – Извини, что долго о себе весточки не подавала. Оказии не было. А нынче один хороший человек в ваши края собирается. Он тебе мою записочку передаст, а к ней кое-что в придачу. Так уж, родненькая, повернулась жизнь, что на старости лет я замуж вышла. Супруг мой, хоть и арап некрещеный, но человек незлобивый, хозяйственный. Коров имеет столько, что и не сосчитать. Меня жалеет. Обещал старшей женой назначить. Их у него уже три есть, да все арапки тощие. А здесь ценятся женщины солидные, вроде меня. Если тебе совсем туго придется, перебирайся ко мне. Мы и тебе мужика сосватаем. Может, даже шамана. Будешь тогда каждый день молоко кислое пить да на львиных шкурах полеживать. На том заканчиваю. На коже писать несподручно. Замучилась совсем. Если кого знакомого встретишь, привет передавай. А как меня отыскать, тебе тот человек подробно растолкует. До свидания. Целую крепко. Если вздумаешь к нам податься, аккордеон не забудь. Тут из музыки одни только барабаны. У меня от них голова болит».

– Шустрая бабушка, – сказал Зяблик, хрустя взятой без спроса саранчой. – А сколько же ей годков?

– Пятьдесят шесть, – ответила внучка Лилечка не без гордости. – Но на вид ей меньше дают. Она знаете у меня какая: и плясунья, и певунья, и на все руки мастерица. Как я без нее жить стану, даже и не знаю… А в кого вы стреляли?

– Да есть тут всякие, – неопределенно ответил Смыков.

– Послушай-ка… – человек, хорошо знавший Зяблика, мог определить, что он немного смущен. – Ты тут не замечала таких… с рогами?

– А как же! – Лилечка переставила шипящую сковородку с очага на стол. – Приходил один. Стоял под окном. Страшный такой. Его дядя Тема потом прогнал.

Смыков и Зяблик переглянулись, а Верка толкнула коленом сидевшего с краю Цыпфа.

– Вкусно… – сказал Смыков, тыкая в сковороду щербатой вилкой. – А дядя Тема – он кто? Родня вам?

– Да что вы! – Лилечка села, сложив руки на коленях, круглых, как дыни сорта «колхозница». – Я его почти и не знаю. Он вроде как охраняет меня. Да только я его больше, чем рогатых, боюсь.

– Чего же в нем такого страшного? – Смыков подул на кусок горячей маньки. – Человек как человек, вроде не кусается…

– Ага, а вы в глаза его гляньте! – с жаром возразила Лилечка. – А потом человек никогда такое не сделает, что он может.

– Что же он такое, интересно, может?

Простодушная девчонка не понимала, что с ней не разговоры разговаривают, а снимают допрос по всем правилам.

– Уголь в печке голой рукой ворошить, – ответила она. – Сколопендр ядовитых пальцами давить. Видеть, что у самого горизонта делается.

– Подумаешь, чудеса, – пожал плечами Смыков. – Зяблик наш голыми руками кобру ловит. Вот если бы он, к примеру, летать умел или по воде аки посуху ходить, тогда другое дело.

– Иногда на него такое находит… такое… что просто жуть. Он меня и сам предупреждал: не пугайся, Лиля, я не всегда человеком бываю. Он тогда сразу в лице меняется и старается уйти. Слова до него наши не доходят, да и сам он в этот момент говорить не может.

– Припадочный он, что ли?

– Нет, это совсем другое. Он как демон становится. Вы Лермонтова читали?

– Читал, – кивнул Смыков. – «Мороз Красный Нос». А почему он вас от варнаков не защитил?