– Попить ничего не найдется? – сипло спросил он, усаживаясь на землю.

– Нет. – Верка пошарила глазами вокруг. – Ничегошеньки.

– А вам, погляжу, и горы по плечу двигать, – произнес Смыков, стряхивая с себя пыль. – Как в песне поется: нам нет преград ни в море, ни на суше.

– Это не я, – устало сказал Артем. – Забыл предупредить, что моим телом иногда овладевает совсем другое существо, источник силы которого, а тем более ее пределы мне неизвестны. Оно трепетно заботится о той оболочке, которую делит вместе со мной.

– Ясно. – Смыков заерзал на месте. – Это, значит, про таких, как вы, говорят: бес в него вселился.

– Это не бес, а чья-то бесприютная душа, попавшая на Тропу неизвестно из какого мира и времени. Мы научились как-то ладить между собой, хотя его разум бесконечно далек от человеческого. Я даже дал ему имя.

– Какое? – испуганно прошептала Лилечка.

– Представьте себе, Кеша. А вы думали, Асмодей или Вельзевул?

– Что вы пристали к человеку? – подал голос оклемавшийся Зяблик. – Ведь он вам жизнь спас. Хоть бы «спасибо» сказали.

– Дядя Тема, передайте Кеше большое спасибо! А он нас сейчас видит?

– Не исключено. Но совсем не так, как видим друг друга мы.

– А вдруг мы ему кажемся отвратительными жабами? – вздохнула Лилечка.

– Стал бы он жить в жабьем теле, – фыркнула Верка.

На минуту все умолкли, а потом Толгай, мало что понявший из предыдущего разговора, предложил:

– Назад хочу сходить. Драндулет поискать. Вик тиз. Я мигом.

– Попозже, братец вы мой. – Смыков покосился на столб пыли, уже начавший понемногу редеть. – Пускай там все уляжется.

– Найдешь ты драндулет, как же. – Зяблик тряхнул головой, словно отгоняя слепня. – Кукиш с маслом ты найдешь…

– Верка, ширни морфинчика. Что-то опять мослы жжет.

– Ничего тебя не жжет! – взъярилась Верка. – На твоих мослах все нервы сгорели до основания.

– Значит, опять прорастают. Жмешься, шалава? – заскрежетал зубами Зяблик.

– Черт с тобой! – Она выхватила из сумки шприц. – Жри! Только если наркоманом станешь, на меня не жалуйся.

Аптечка была единственным, что успела спасти Верка при бегстве из гибнущего города. Мужчины проявили еще меньше хладнокровия – Толгай прихватил с собой только саблю, а Смыков и Цыпф – личное оружие. Всех удивила Лилечка, не пожелавшая расстаться с новым аккордеоном.

– Это дяди Темы подарок, – так она объяснила свой героический поступок. – Как же я его брошу.

– Сыграй что-нибудь, – даже после укола Зяблик продолжал беспокойно ворочаться на своем брезенте. – Авось полегчает на душе.

– Неудобно как-то, – Лилечка оглянулась по сторонам. – Люди кругом от страха трясутся, плачут, ругаются…

– Поэтому и положено музыке играть, что люди от страха трясутся и плачут. Ты в бой под музыку не ходила?

– Нет, – растерялась Лилечка.

– И я не ходил, – признался Зяблик. – А хотелось бы. Под музыку умирать не страшно.

– Что бы вам такое сыграть… – Лилечка нерешительно накинула на плечо ремень аккордеона.

– Через пару деньков на моих похоронах сыграешь «Вы жертвою пали». Слова знаешь?

– Не-е-ет!

– Ну ничего. Ты сыграешь, а Смыков споет. Он должен знать… А сейчас что-нибудь веселенькое… Для души, как говорится… «Яблочко» можешь сбацать?

– Могу. Это же совсем просто.

– Давай. Только с чувством.

Лилечка тихо растянула мехи (аккордеон ответил тяжелым вздохом) и всей пятерней ляпнула по клавишам. Грянула мелодия, в которой неизвестно чего было больше – ухарской наглости или визгливого отчаяния. Зяблик не запел, а скорее заорал:

– Ну-у, – развел руками Смыков. – На блатную лирику потянуло. Что о нас окружающие подумают?

Зяблик скосил на него лютый взор и продолжал, надрывая горло:

– Пусть покричит, – сказала Верка. – Может, полегчает. Бабы, когда рожают, тоже кричат. Боль лучше переносить.

– Ай, хорошо поет! – похвалил Толгай. – Ай, красиво поет.

Тут Лилечка дала маху – взяла фальшивую ноту, и аккордеон поперхнулся.

– Совсем расстроен инструмент, – стала оправдываться она. – И клавиша западает.

– Играй, – тихо, но проникновенно, сказал Артем. – Играй. Только что-нибудь достойное.

Ничего более достойного, чем «Комаринская», Лилечка не знала, а может, просто позабыла с перепугу, потому что смотрела сейчас в ту же сторону, что и Артем.

На каменистой проплешине, которой побрезговали даже беженцы, шагах в ста отсюда, торчал варнак – похожий одновременно и на очень грузного темнокожего человека, и на моржа, вставшего на задние ласты. Никто даже и не заметил, откуда и когда он здесь появился.

– Играй, – повторил Артем шепотом. – А вы постарайтесь не шевелиться. И, главное, не притрагивайтесь к оружию.

Он встал – медленно-медленно, словно боялся вспугнуть пристроившуюся невдалеке птичку, и двинулся к варнаку, стараясь не попадать в такт залихватской мелодии. Лилечка сбацала «Комаринскую» до конца и, попискивая со страху – на всю жизнь запомнились варнаки бедной девушке, – завела собачий вальс.

Артем был шагах в десяти от варнака и продолжал двигаться неторопливо и плавно, даже не ступая, а почти плывя над землей. Уже было видно, что варнак на голову выше его и раза в два массивнее.

– Все, больше не могу! – Лилечка резким движением обняла аккордеон, отчего тот жалобно застонал.

Артем остановился. Глянцево поблескивающая туша варнака находилась от него на расстоянии вытянутой руки. Плоское, грубое лицо чужака было неподвижно. Тяжелые, набухшие, словно тронутые проказой, веки скрывали глаза. Зловещее молчание затягивалось.

И вдруг варнак, дрогнув, как плащом, всеми тяжелыми складками своей кожи, склонил набок уродливый чан головы и… запел.

Звук, издаваемый им, возможно, носил сугубо утилитарный характер – призывал к чему-то или, наоборот, предостерегал, – но был так гармоничен, чист и свободен, что у Цыпфа по спине побежали мурашки. Ни один земной инструмент – ни скрипка Паганини, ни орган Баха, ни труба Армстронга – не смог бы повторить столь божественный экзерсис[8].

– Встретимся в… – крикнул Артем, вцепившись обеими руками в поющего варнака.

Закончить он не успел. Сладостная мелодия оборвалась, обе фигуры словно слились на миг в единое целое – и пропали. Ветер закружил в воздухе пригоршню легкого, почти невесомого пепла.

– Вот так, братцы вы мои, – произнес Смыков с нажимом. – Допелись-доигрались.

– Домой пошел, – высказал собственную версию Толгай. – В пекло свое.

Цыпф принялся маловразумительно болтать о непознаваемых свойствах пространства-времени. Верка вздохнула с таким видом, словно давно ожидала подобного поворота событий (случалось, что мужчины сбегали от нее и более экзотичными способами). Лилечка тихо заиграла что-то минорное.

Один Зяблик, чье затуманенное болью и морфином сознание странствовало уже совсем в другой плоскости, никак не отреагировал на загадочное происшествие.

Поход в город, уничтоженный подземной бурей (а как еще можно назвать этот страшный и загадочный катаклизм?), напоминал путешествие в чрево издохшего и уже начавшего разлагаться левиафана.