Хлоп, хлоп… хлоп. Новый календарь при голосовании прошел почти единогласно, кроме шести голосов. Робеспьер подошел к Борду.

— Хорошо сказано, гражданин Борд, — улыбка, хлопок по плечу казались вполне искренними. Борд постарался улыбнуться.

— Доводы благоразумия побудили меня выступить против твоего предложения, гражданин.

— Ничего, ничего. Ты же знаешь, что каждая хорошая идея нуждается в испытании. А как же иначе люди оценят ее величие? И твой маленький мятеж был только на пользу.

— Да.

— Ну, теперь можно и поужинать.

— Могу ли я присоединиться?

— А! — тонкие брови сморщились, решая. — Боюсь, другие потребуют моего внимания, Пьер. Это будет неудобно.

— Я понимаю.

— Надеюсь, что да.

В полночь раздался стук в дверь. Суд настал на рассвете, двумя месяцами позднее. Это были два долгих месяца, которые Пьер Борд, теперь снова «дю Борд», провел в сочащейся сыростью клетке ниже уровня реки. Пространство было в метр шириной и высотой — нововведение Конвента для отступников — и два метра в длину. Он лежал в нем как в гробу, руками отгоняя крыс, которые пытались съесть его скудный рацион из черствого хлеба. Он лежал в собственных нечистотах, пытаясь хоть как-то очиститься руками. А что касается воды, здесь выбор был жестокий — потратить чашку на утоление жажды или на гигиену.

На шестьдесят шестой день деревянная дверь на несколько секунд отворилась — чтобы выпустить его. Когда Пьера доставили в суд, небритого и немытого, со ртом, покрытым язвами от плохой пищи, он не смог ничего сказать в свое оправдание.

Обвинения были абсурдными: ученый Пьер дю Борд при старом режиме обучал детей того самого маркиза де Шене, которого он выдал властям. Обучать аристократов во время их правления значило то же, что и прославлять преимущества, добродетели и справедливость аристократии — нечто в этом духе.

Тем же утром его повезли на красной телеге на площадь Революции. Позади стоял священник и гнусаво бормотал молитвы, дабы не лишать осужденного последнего утешения.

Пьер держал голову опущенной, чтобы хоть как-то избежать града гнилых фруктов и овощей, которыми его забрасывали. Когда он изредка поднимал ее, чтобы посмотреть вокруг, гнилое яблоко или тухлая рыба попадали ему в рот или глаза. Но он все же пытался смотреть вокруг, выискивая наблюдателей.

Наблюдатели, которые так много месяцев оберегали его, должны спасти его снова. Пьер был уверен в этом.

Бросив быстрый взгляд по сторонам, он решил, что видит темную приземистую фигуру среди толпы. Человек не кричал и ничего не бросал, просто наблюдал за ним из-под полей широкой шляпы.

Даже наблюдатели ничего не могли сделать в этой толпе. Рядом с эшафотом, стоящим в центре квадрата, солдаты с нарукавными повязками и розетками Комитета общественного спасения сняли его с телеги, оставив руки связанными. Они подняли его на эшафот, потому что ноги его неожиданно стали до странности слабыми, привязали на уровне груди, живота и колен к длинной доске, доходившей ему до ключиц. Но Пьер вряд ли заметил это. Он не мог оторвать взгляд от высокой, в форме греческой буквы «пи», рамы с треугольным лезвием, подвешенным сверху.

— Это не больно, сын мой, — прошептал священник, — и это были первые слова, произнесенные им не по-латыни с тех пор, как началась их поездка. — Лезвие пройдет по шее, словно холодный ветерок.

Пьер повернулся и уставился на него:

— Откуда вы знаете?

Солдаты наклонили доску горизонтально и понесли ее к гильотине.

Пьер дю Борд мог рассмотреть лишь стертые волокна деревянного ложа этой адской машины, за которым виднелась тростниковая корзина. Тростник был золотисто-желтым. Пьер уставился на него, пытаясь отыскать красно-коричневые пятна — такие же, как и дефект в том кристалле, которым он порезал палец.

Когда это было?

Месяцев семь назад?

Но эта корзина была новой и незапятнанной — честь для него, любезность его друга, Максимильена Робеспьера.

Священник ошибся. Боль была острой и бесконечной, как и боль от пореза кристаллом. А затем он начал падать, лицом вперед, в корзину. Ее тростник ринулся ему навстречу, стукнув в нос.

Золотой свет вспыхнул перед глазами и померк, став таким же черным, как его длинные гладкие волосы, упавшие на лицо и закрывшие глаза.

— Где же твой приятель?

— Он должен позвонить своему агенту или что-то в этом духе. Он сказал, что может задержаться.

— Отлично. Нам нужно многое обсудить.

— Да уж, действительно. Лягушки теперь пытаются убить его, чего раньше не случалось.

— Как так? — темные глаза мужчины блеснули. Затем веки его слегка прикрылись, сомкнулись гладкие шелковистые ресницы, не оставив никакой щели или линии. Каждая ресница была изогнута, как шип из черного железа. — Объясни, пожалуйста.

— Один из них поджидал у него на квартире, когда Том вернулся. Он пытался убить его ножом — одним из тех ножей. Я была вынуждена призвать на помощь моего телохранителя, Итнайна.

— И?..

— Мы оставили тело в квартире, смылись в неразберихе.

— Не тело Итнайна?

— Нет, другого. Вероятно, это был профессиональный убийца, но не столь искусный, как Итнайн.

— Гарден хорошо разглядел Итнайна?

— Да нет, не особенно. — Александра выскользнула из-под пледа и положила его на кровать. Затем села сама. — Том в этот момент отходил после удара коленом в пах.

— Отлично, значит, я еще смогу использовать его с Гарденом.

— Использовать Итнайна? Для защиты Гардена? — она начала по одному стаскивать ботинки. Хасан наклонился, чтобы помочь ей с пряжками.

— Нет. Я хочу использовать его, чтобы обострить чувствительность Гардена. Я начал снабжать нашего молодца… э-э-э, «опытом». Доступ к его прошлому через сны оказался недейственным или слишком медленным. А лишение его твоих прелестей, — Хасан снял ее ботинок и повел руку вверх по ее ноге, — похоже, только оставляет ему больше времени для игры на фортепиано. Видимо, нужно изменить направление.

Он встал и мягко толкнул ее в грудь. Она податливо упала на постель.

— Если Гарден должен будет бороться за свою жизнь, — сказал Хасан, — даже совсем немного, это поможет, так сказать, «координировать» его внимание, что, в свою очередь, будет служить его пробуждению. Это именно та сцена, на которую вы с Итнайном наткнулись.

Хасан опустился на пол у ее ног. Александра с трудом стаскивала с себя платье, поднимая подол выше колен. Он стал помогать ей.

— Жаль, что ты не сказал мне все раньше, — она вздохнула. — Я не думала, что твой человек был одним из этих французов. Иначе я велела бы Итнайну быть с ним поосторожнее. Мы теперь потеряли одного из наших агентов.

— Не волнуйся. У меня их достаточно.

Она закинула руки за спину. Локоть задел покрывало; оно зашуршало.

— Подожди! — воскликнула Александра, изгибая спину и откидываясь на подушки.

Руки Хасана покорно замерли между ее ног.

— Мы же не знали точно, где Гарден остановился, разве не так?

— Нет, — прошептал он.

— Так как же этот ассасин мог быть твоим?

Он поднял голову поверх складок ее платья и посмотрел в ее глаза.

— Этого… не могло быть.

— Так что это все же было нападение наблюдателей.

— Интересный поворот. — Хасан надул щеки. Его усы ощетинились, как гусеницы в опасности. Он опустил лицо между ее коленей и начал щекотать ее усами.

— А я, похоже, ускорила события, — прошептала она.

— Гмм-мм?

— Когда Гарден приходил в себя после удара, я дала ему возможность соприкоснуться с кристаллом.

Голова Хасана поднялась так быстро, что его подбородок стукнул ее по бедру, попав в нервную точку между мускулами. По животу прошла волна боли.

— Я не приказывал тебе делать это! — прошипел он.

— Конечно, нет, Хасан. Но ведь у меня должна быть некоторая свобода в принятии решений.

— Как Гарден прореагировал на это?

— Очень сильно. Я видела, как дрожь прошла по нему, гораздо более сильная, чем когда-либо ранее.