Фрэнк взглянул на меня, взял с диванчика нож. Медленно приблизился ко мне с видом ребенка, которому уже наскучила игра. И когда он уже приставил нож к моему горлу, вдруг зазвонил мобильник. Я молниеносно выхватил его из кармана и нажал на кнопку соединения. В любую секунду Фрэнк мог перерезать мне горло.

— Привет, Джун. Да, это я. Сейчас? Мы в Кабуки-тё. Ага. Ага. Конечно, вместе с Фрэнком, — громко сказал я по-английски. Фрэнк немного отвел нож в сторону. Потом я добавил: — Перезвони мне через час, если я не отвечу — иди в полицию, — и выключил мобильник. За секунду до того, как нажать на кнопку, я услышал, как Джун в трубке закричала: «Кенжи, Кенжи, стой! Не вешай трубку!» Но я уже не успел среагировать.

У самого моего горла поблескивал нож. Первый раз я видел нож, которым были зарезаны четыре женщины подряд. Тонкое лезвие было шириной сантиметра два, длиной сантиметров двадцать. «Гораздо длиннее, чем мой пенис во время эрекции», — подумал я, сам не знаю почему. На лезвии ножа, у самой рукоятки, была выгравирована маленькая рыбка. Специальный такой нож для разделывания рыбы. На кремовой рукоятке из слоновой кости были сделаны небольшие углубления для пальцев.

Мне показалось странным, что Фрэнк совсем не запачкался в крови. Его руки и пальцы были чистыми, несмотря на возню с кровавым тампоном и отрезание чужих ушей. Получается, что, даже запихивая отрезанное ухо в умирающее влагалище, Фрэнк ни на секунду не забывал следить за тем, чтобы не испачкаться. Ни на одежде, ни на лице — нигде не было ни единой капли крови. По-видимому, он умеет взрезать горло так, что кровь почти не течет. Ведь не текла же кровь, когда он резанул той женщине чуть ниже голосовых связок. А в фильмах почему-то всегда кровь бьет фонтаном.

Нож, приставленный к моему горлу, вдруг задрожал. Фрэнк начал что-то бормотать хриплым голосом. Я зажмурился. Стоило мне закрыть глаза, и сразу же на первый план вышли запахи. От тяжелого запаха крови меня замутило. Стало трудно дышать. Этот запах напомнил мне запах металла — металлическую пыль, пеленой повисшую в воздухе на заводском складе, куда в детстве я ездил вместе с отцом. Вспомнив отца, я вспомнил и о маме. Она ужасно расстроится, если я умру. Мне вдруг стало так жалко маму, что я еле сдержался, чтобы не разреветься. Плакать ни в коем случае нельзя. В нашем мире есть люди, которые могут убить тебя только затем, чтобы посмотреть, как ты плачешь и молишь их о пощаде. И хотя в случае с Фрэнком все было намного сложнее, мне не хотелось подливать масла в огонь своими слезами.

Я продолжал стоять с закрытыми глазами, но тут Фрэнк легонько похлопал меня по плечу.

— Ладно, Кенжи. Пошли отсюда, — сказал он мне на ухо. Он сказал это совершенно обыденным тоном, как если бы имелось в виду, что здесь он уже порядком повеселился и теперь не прочь пойти в какое-нибудь другое местечко.

Этот его тон внушил мне надежду, что сейчас, когда я открою глаза, я увижу, что все это было не наяву, а в страшном сне. Что Маки продолжает свою пустую болтовню о престижных барах и первоклассной выпивке, что «Мг. Children» переругивается с девушкой номер пять, девушка номер три поет песню Амуро Намие, официант все так же трясет надо мной своим пирсингом, а хозяин с явным неудовольствием на лице стоит за стойкой и выписывает нам счет.

— Кенжи, открывай глаза. Пора сматываться отсюда.

Я отвернулся, чтобы не видеть его лица, и открыл глаза. Это не был страшный сон. Все произошло на самом деле. Я увидел прямо перед собой перерезанное горло девушки номер пять и неестественно вывернутую шею дядечки «Mr. Children».

Фрэнк выпустил меня наружу и, плотно прикрыв за нами дверь, опустил железные жалюзи до самой земли.

— Ну как? Страшно было? — спросил он таким тоном, будто мы только что в первый раз прокатились на Американских горках и теперь делимся впечатлениями.

— Немного, — ответил я и сам удивился своему ответу.

Но что поделаешь — мне хотелось только одного: вытеснить из сознания все, что было, и расслабиться. Поэтому я невольно делал вид, что ничего не произошло, а если и произошло, то уже почти забылось.

Ножа в руках у Фрэнка не было, но чуть раньше я успел заметить, как он быстрым движением вложил длинное и тонкое лезвие в ножны, привязанные к лодыжке. Я помнил эту сцену во всех деталях. Хотя, с другой стороны, после пережитого кошмара я не очень-то доверял собственной памяти.

— Ну что, пойдем, что ли? — полувопросительно сказал Фрэнк и, приобняв меня за плечо, повел через дорогу. По идее, самое лучшее, что я мог сделать, это сбросить его руку со своего плеча, отбежать в сторону и заорать: «Держите его! Он убийца!» Но я ничего такого не сделал. Я просто не мог этого сделать. И даже не потому, что мне хотелось поскорее все забыть, а потому, что я до сих пор был не в себе. Моя нервная система частично атрофировалась. Колени и поясница были как ватные, будто я проспал целые сутки, руки и шея затекли, пульс почти не прощупывался, со зрением тоже было не все в порядке. Глаза у меня слезились, и от этого давно знакомый окрестный пейзаж виделся мне затянутым в какую-то мутную пленку. На мигающую разноцветными огнями неоновую рекламу было больно смотреть.

Я поймал себя на том, что вглядываюсь в прохожих в надежде увидеть Норико. Но ее нигде не было. Она вполне могла потеряться, ведь, выходя из клуба, Норико была еще под гипнозом — мало ли что ей могло взбрести в голову. Впрочем, это неважно. Предположим, что Норико уже пришла в себя и при этом все-таки ничего не забыла. Все равно я уверен на сто процентов, что, узнав о случившемся, она не пойдет в полицию, а, наоборот, постарается слинять как можно скорее. Она же на постоянном полицейском учете, и ей категорически запрещено работать в увеселительных заведениях.

— Кенжи, — Фрэнк указал мне пальцем на полицейский участок, расположенный на другой стороне улицы. — Почему бы тебе не пойти туда и не рассказать этим парням всю правду обо мне?

Этими словами он снова напомнил мне о пережитом кошмаре, и у меня начался нервный тик. Я задрожал всем телом, не в силах справиться с подступившей слабостью.

— Знаешь, Кенжи, я ведь тебе все наврал. Только ты на меня не сердись — я по-другому не могу. У меня мозг не совсем полноценный, поэтому я все время путаюсь в своих воспоминаниях. Но проблема не только в плохой памяти… Понимаешь, у меня внутри как будто несколько человек, которые друг с другом ну никак не уживаются. Вот ты мне, может, и не поверишь, но я сейчас с тобой говорю и чувствую, что это настоящий я. А тот я, который устроил в клубе черт знает что, — это какой-то другой человек. Я его вообще не понимаю и осуждаю. Конечно, это наглость так говорить, но я чувствую именно так. Будто бы не я это сделал, а, скажем, мой брат-близнец. Такое уже и раньше случалось. И я говорил себе много раз, что надо за этим следить, надо себя сдерживать, нельзя так ужасно злиться. Но я уже тебе рассказывал, кажется, что в детстве попал в аварию и повредил себе мозг, и в полиции врач сказал мне, что все мои проблемы из-за этой травмы. Понимаешь? В по-ли-ци-и! Меня уже ловили несколько раз и отправляли в психушку. Это у них наказание такое — положить человека в психушку. Так что поверь мне, я уже был наказан и Богом, и обществом, — Фрэнк произнес этот монолог, не отводя взгляда от светящихся окон полицейского участка.

Мы стояли рядом с бетонным забором. До участка было от силы метров двадцать. В соседнем с ним доме была аптека. Над входом в аптеку бежала яркая неоновая строка: «DRUG, DRUG, DRUG». Если не приглядываться, то сразу и не поймешь, что перед тобой полицейский участок. Недавно построенное, довольно большое здание скорее напоминало скромный отель или районную управу. Но в освещенных окнах видно было сидящих за столами полицейских. Иногда в просторную комнату заходили другие полицейские, с серьезными лицами, в бронежилетах. Окна были забраны решетками, и ходили слухи, что стекла в этом полицейском участке не простые, а пуленепробиваемые. Вполне возможно, здесь ведь Кабуки-тё.