Умирая, старый чернокнижник послал за своим помощником и сказал:

— Я должен тебе кое-что сообщить, мой мальчик.

Эмилиус зажал перепачканные руки между коленями и почтитель­но опустил усталые глаза.

— Да, сэр, — пробормотал он.

Старый чернокнижник поудобнее устроил голову в подушках.

— Это касается колдовства, — сказал он.

— Да, сэр, — рассудительно, ответил Эмилиус.

Старый чернокнижник неторопливо улыбнулся в резной потолок.

— Это все ерунда.

Эмилиус испуганно поднял глаза.

— Вы хотите сказать... — начал он.

— Я хочу сказать то, что сказал, — спокойно ответил старый чернокнижник.

Когда Эмилиус немного пришел в себя от потрясения (полностью это ему так и не удалось), старый чернокнижник продолжал:

— Это просто доходное ремесло. Я содержал жену и пятерых дочерей в Дептфорде (куда меня понесут завтра), с экипажем и четверкой лошадей, пятнадцатью слугами, французским учителем музыки и баркой на реке. Три дочери удачно вышли замуж. — Он вздохнул. — Твой бедный отец (царствие ему небесное) щедро заплатил мне за твое обучение; и если я бывал к тебе строг, так это из чувства долга перед тем, кого уж нет. Дела мои в порядке, семья обеспечена, так что клиентов и этот дом я оставляю тебе. — Он сложил руки на груди и умолк.

— Но, — заикаясь проговорил Эмилиус, — я же ничего не знаю. Приворотное зелье...

— Подкрашенная вода, — сказал старый чернокнижник усталым голосом.

— А предсказание будущего?

— Детская игра: если не вдаваться в подробности, все, что ни предскажешь, рано или поздно сбудется, а что не сбывается, то забывается. Всегда имей важный вид, комнату убирай не чаще раза в месяц, подучи латынь, смазывай глобус, чтобы он легко вращался, и да будет с тобой удача.

Это первая из причин, по которой Эмилиус был нервным челове­ком. А вторая — в том, что во времена доброго короля Карла было модно посылать ведьм, чародеев и всех, кого подозревали в колдов­стве, на виселицу. Так что стоило Эмилиусу допустить промашку или нажить врага — и он рисковал при участии недовольного клиента закончить жизнь в весьма душной и неуютной обстановке.

Может, Эмилиус и решился бы оставить эту работу, но все его наследство пошло на обучение колдовству, а характер у него был недостаточно сильным, чтобы начать жизнь сначала.

В 1666 году, в свои тридцать пять, Эмилиус выглядел не по годам старым — старым, худым и ужасно нервным. Он пугался мышиного писка, бледнел от лунного луча и вздрагивал, когда в дверь стучал слуга.

Если на лестнице раздавались шаги, он тут же начинал какое-ни­будь несложное заклинание, из тех, что помнил наизусть, чтобы произвести впечатление на клиента. В то же время он готов был в любую минуту сесть за клавикорды в случае, если посетитель окажется королевским соглядатаем, и притвориться мечтательным музыкантом, которому досталось в наследство жилище старого чер­нокнижника.

Однажды вечером, услышав шаги внизу, в узкой прихожей, Эми­лиус вскочил со стула, на котором подремывал у огня (этими поздне-августовскими ночами уже чувствовалось холодное дыхание осени), наступил на кота (испустившего душераздирающий вопль) и схватил двух сушеных лягушек и пучок белены. Он зажег фитиль, плавающий в плошке с маслом, посыпал его желтым порошком, чтобы горел синим пламенем, и поспешно, с трясущимися руками, произнес заклинание, одним глазом глядя на клавикорды, а другим на дверь.

В дверь робко постучали.

— Кто там? — крикнул Эмилиус, приготовившись выдуть синее пламя.

Послышались шепот и какое-то шарканье, потом голос, ясный и звонкий, как серебряный колокольчик, сказал:

— Трое заблудившихся детей.

Эмилиус растерялся. Он кинулся было к клавикордам, потом вернулся к синему пламени. В конце концов, он остановился посре­дине, небрежно касаясь глобуса одной рукой и держа ноты в другой.

— Войдите, — сказал он мрачно.

Дверь отворилась; в дверном проеме, четко выделяясь на фоне темного коридора, стояли трое детей, странно одетых и ослепительно чистых. На них были длинные халаты, как на городских подмастерьях, но подпоясанные шелковыми шнурами, и чистота этих халатов в Лондоне XVII века казалась почти неземной. Кожа детей сияла, и трепещущие ноздри Эмилиуса уловили приятный аромат, напомина­ющий необычно острый запах свежих цветов.

Эмилиус задрожал. Ему захотелось присесть. Вместо этого он недоверчиво взглянул на то, что только что использовал для своего заклинания. Неужели это все сушеные лягушки и пучок белены? Он попытался повторить бессвязную латинскую фразу, которую только что произнес над ними.

— Мы заблудились, — сказала девочка, по-иностранному четко выговаривая слова. — Мы увидели у вас свет, дверь на улицу была открыта, вот мы и вошли узнать дорогу.

— Куда? — дрожащим голосом спросил Эмилиус.

— Все равно куда, — ответила девочка. — Мы совершенно не представляем себе, где мы.

Эмилиус откашлялся.

— Вы на Крипплгейт, — выдавил он.

— Крипплгейт? — удивленно спросила девочка. — В Лондоне?

— Да, в Лондоне, — прошептал Эмилиус, бочком отодвигаясь к камину. Откуда они явились, если не знают, что они в Лондоне?

Вперед выступил мальчик постарше.

— Простите, — очень вежливо сказал он, — может быть, вы подскажете, в каком мы веке?

Эмилиус вскинул к лицу трясущиеся руки, словно пытаясь отогнать кошмарное видение.

— Уходите, — взмолился он срывающимся от волнения голо­сом, — уходите туда, откуда пришли.

Девочка порозовела и захлопала ресницами. Она оглядела темную захламленную комнату с желтоватыми пергаментами, стеклянными флаконами, черепом на столе и освещенными свечой клавикордами.

— Извините, если мы вас побеспокоили, — сказала она.

Эмилиус бросился к столу, схватил плошку с маслом, двух лягушек, спутавшуюся белену и с проклятием швырнул в огонь. Они зашипели и вспыхнули. Глядя на пламя, Эмилиус потирал пальцы, как будто стряхивая с них невидимую грязь. Потом он обернулся, и снова глаза его расширились так, что показались белки.

— Все еще здесь?! — хрипло воскликнул он.

Девочка быстро-быстро заморгала.

— Мы сейчас уйдем, — пообещала она. — Только скажите нам, какой это год...

— 27 августа, 1666 год от Рождества Христова.

— 1666, — повторил старший мальчик. — Король Карл II...

— Через неделю будет Лондонский пожар[7], — радостно сказала девочка.

Мальчик тоже просиял.

— Крипплгейт? — взволнованно переспросил он. — Этот дом, наверное, сгорит. Пожар начнется у королевского пекаря, на Пудинг-Лейн, и будет распространяться по Рыбной улице...

Эмилиус бросился на колени и молитвенно сложил руки. Лицо его страдальчески исказилось.

— Заклинаю вас, — вскричал он, — уходите, уходите... уходите...

Девочка посмотрела на него и вдруг улыбнулась очень доброй улыбкой.

— Мы вам не сделаем ничего плохого, — сказала она, подходя к Эмилиусу. — Мы обыкновенные дети, вот — потрогайте мою руку. — Девочка положила руку на сложенные в мольбе пальцы Эмилиуса. Ладошка ее была мягкой, теплой и человеческой.

— Мы обыкновенные дети, — повторила девочка и прибавила: — Из будущего, — И улыбнулась своим спутникам.

— Да, — подтвердил старший мальчик, очень довольный. — Так оно и есть, именно дети из будущего.

— Это все? — слабо проговорил Эмилиус. Он поднялся на ноги. В голосе его чувствовалась горечь. Он был потрясен.

На этот раз вперед выступил младший ребенок, с ангельским личиком и темно-золотыми волосами.

— Можно мне посмотреть ваше чучело аллигатора? — вежливо спросил он.

Эмилиус снял с крюка под потолком чучело аллигатора и, не говоря ни слова, положил на стол. Потом опустился на стул у огня. Его познабливало, как при простуде.

— Что еще надвигается на нас, — мрачно спросил он, — кроме пожара, от которого сгорит этот дом?

Девочка села на скамеечку напротив него.

— Мы не очень-то сильны в истории, — сказала она в своей странной манере. — Но, по-моему, вашего короля казнят.