Бошу, Фу И (17):

Это и зовётся преемствованием (практикой) постоянства.

Обладает ли даос всей полнотой истины, окончательным знанием? Возможно, да, но он никогда не претендует на это и, более того, стремится не столько к глобальной истине, сколько к реализации полноты своих природных свойств. Именно эта черта учения Лао-цзы породила множество противоречивых трактовок фразы (1). В этой фразе термин «цзыжань» по отношению к знанию, которое обретёт даос, может толковаться как «окончательное, уверенное, твёрдое», как «хитрое, смышлёное, искушённое» и, наконец, «мельчайший, самый малый». Ряд переводчиков считают, что речь идёт именно об обретении «окончательного знания», которое и позволяет даосу не сбиться с пути в своих странствиях по истине [52, 42]. Однако даже малое, неокончательное, несовершенное знание истинного даёт возможность следовать Великим Путём, в отличие от «знания о Великом», которое зачастую не более чем иллюзия.

Структуру этого параграфа можно считать классической для «Дао дэ цзина». В начале следует отправная фраза (1–3), подкреплённая некой поговоркой (4–5), вероятно родившейся в среде китайских мистиков. Вся остальная часть параграфа — своеобразное разъяснение, комментарий составителя, более поздний и привязанный к конкретным бедам того времени: пустым амбарам, заброшенным полям и двору правителя, утопающему в излишествах.

Для даосов «знание» (чжи) — это понимание порядка вещей, осмысление действия Дао. Но так как Дао абсолютно иррационально и алогично, то задача сводится не к «обдумыванию», что и является «узкой тропинкой», но именно к проникновению в Дао. Параграф полон скорби: абсолютно ясно, что нынешний двор и государство вообще утеряли Дао и Поднебесная близка к хаосу. Интересно и отношение мудреца к самому себе, видимое в первой фразе. Он самоуничижительно считает себя ещё не постигшим смысл Дао, вечным учеником, открытым для самосовершенствования и движения вглубь себя.

Перевод фразы (12) здесь дан так, как её понимал Ван Би, судя по его комментариям. Однако, по всей вероятности, китайская традиция понимала эту фразу совсем иначе и речь о «бахвальстве» или «излишестве» (юй) в ней отнюдь не шла. Ван Би просто неверно трактовал последний иероглиф фразы, который действительно в одном из своих значений понимается как «бахвалиться», «заниматься приукрашательством». Но вот в версии Бошу Б мы вообще неожиданно встречаем иероглиф «миска», «лохань» (юй).

Ответ на эту загадку можно найти в «Ханьфэйцзы», глава «Цзяолаобянь» («Разъяснения Лао-цзы»). Там употреблён иероглиф «юй», означающий большую свирель, которая первой звучит в оркестре, а в переносном смысле — это «главный зачинщик». Таким образом, в этой трактовке фраза (12) понимается как: «Это зовётся началом разбоя» или «Это и есть главные зачинщики разбор». В древности иероглифы «бахвальство», «миска», «зачинщик», звучащие одинаково — «юй», использовались как взаимозаменяемые, к тому же не будем забывать, что трактат первоначально явился записью устной мистической традиции и переписчикам было трудно уловить, какой из омофонов следует вписывать в текст. Таким образом, речь идёт о «главном грабителе», по которому, как по ведущей флейте в оркестре, «настраиваются» все другие лжецы и сластолюбцы.

Бошу А (13):

фраза отсутствует.

Бошу Б (13):

Главный грабитель — сколь отличен он от Дао!

В этом параграфе некоторые склонны усматривать мысль о незыблемости больших крепких кланов (1–4) и о том, что именно с семьи начинается царство Благости во всей Поднебесной. Сыновняя почтительность, уважение к предкам занимали важнейшее место в китайской культурной традиции. Считалось, что при соблюдении всех культов и ритуалов предки передавали своим потомкам Благую силу (Дэ) и таким образом складывалась единая линия духовной передачи. Это и предопределяет укоренение человека в собственной культуре, ощущение себя носителем определённой духовной традиции.

Поднебесная мыслилась в «семейных» категориях. Например, правитель считался «отцом» подданных, а народ, связанный квазиродственными узами, составлял «единое тело» государства. В Китае ходила известная поговорка: «Вся Поднебесная — одна семья».

Приобщение «к единому телу» Поднебесной проистекает из использования принципа всеобщности естественного закона (цзыжань), при котором всё, что содержится внутри одного человека, содержится и внутри другого, а Дао человека ничем не отличимо от Дао всего мира (см. комментарии Ван Би). Поэтому самопознание есть одновременно и постижение всей вселенной, а установление целостной Благости хотя бы в одной семье есть установление Благости и во всём мире.

Дао развивается неким «противодвижением»: от внешнего — к внутреннему, от явленного — к скрытому, поэтому возвращение в состояние новорождённого есть результат следования Дао. Это возвращение мудреца к собственному истоку, в эмбрионально-предначальное состояние. «Истинный даос», так же как и Дао, «ослабляет» себя, т. е. смывает со своего сознания всё условности, привнесённые культурой, и упражнйет собственное тело особыми гимнастическими упражнениями «даоинь». Он становится полностью уподобленным природе, разлитым своим сознанием во всём мире.

Частый сюжет китайской живописи, посвящённый даосским святым, изображает «истинного человека» в лесу, сливающимся с деревьями, спящим на свирепом тигре или находящимся невредимым среди диких животных. В таком состоянии он способен совершить любое дело, но пребывает ещё в «предзнании» и, следовательно, в недеянии. Даосская эротическая символика выражает изначальную нерасчленённость противоположных начал в сознании мудреца и потенциальную готовность к зарождению форм мира и всяких действий. Нехрипнущий в крике голос новорождённого намекает на неисчерпаемую мощь Дао.

Всё это достигается благодаря полной гармонии человека с окружающей средой, когда он оказывается абсолютно «здоровым» существом как в физическом, так и в психическом плане, а окружающий мир не проявляет к нему враждебности, относясь к человеку как к части самого себя. Счастье для даоса заключено в познании смысла перемен и обретении неизменного состояния духа. Это противоречило многим конфуцианским установкам общества, где счастье понималось как многодетность в семье, почитание предков, соблюдение иерархической субординации в обществе, где «всё находится на своих местах».

Автор вновь возвращается к психорегуляции даосов (§ 10), называя её: «регулирование ци сердцем». Сердце (синь), или душа, понималось в Китае как конгломерат психических свойств человека в отличие от его телесного начала и не ограничивалось лишь физиологическим органом.

Поэтому, вероятно, ранние даосы использовали психовизуализацию тока ци по меридианам внутри тела человека, что приводило к «внутреннему укреплению», не требуя физического «набора силы». Последний же расценивался как стремительное движение к концу, так как противоречил тенденции Дао к «развитию вспять».

Речь идёт о том, что младенец ничего ещё не знает, но уже умеет всё, его умение предшествует знанию.

Ван Би (9):

Но [пенис его] уже целиком увеличился.

Бошу А (9):

Но живот его уже вздымается.

Бошу Б (9):

Но пенис его уже готов к этому.

Этот параграф передаёт изначальное учение китайских мистиков о Дао и практически не испытал привнесений социального или политического характера. Первая фраза стала крылатым выражением всего даосизма и свидетельствует о противоположности высказанного знания и континуальных потоков сознания, которые не входят в узкие рамки слов. Поэтому и надо «учить молчанием» (§ 2).

Важнейшим способом изменения сознания становится медитация как момент освоения внутреннего поля опыта, на что обычный человек не обращает внимания. Такая медитация базируется прежде всего на «свёртывании» мира до собственного внутреннего пространства. Человек «отключает» органы чувств — «закрывает отверстия и запирает двери», чтобы внешний мир не отвлекал его. Он сводит до минимума свои чувства и постепенно растворяет себя в потоке мировых изменений, уподобляясь пылинке.