– О, ну тогда все в порядке. Я боялся, что они не доверяют мне по каким-то своим причинам. – Он немного успокоился. – Кажется, я становлюсь параноиком.

– Мы все тут немного не в себе, – объяснил я. – Прикосновение Хьюза.

Маккалох ушел в другую комнату, чтобы переговорить с невысоким брюнетом, которого я заметил, как только вошел в комнату. Его звали Руди Капуто, эксперт из "Берне эдженси". Пока он готовил кабинет к процедуре, я переговорил с Марти Акерманом и Фостином Джеле, а потом прошел в комнату.

Нас оставили наедине. Капуто устроился перед небольшой стопкой бумаг.

– Это очень просто, – сказал он, – вам совершенно не о чем беспокоиться.

– Надеюсь, потому что мне нужно успеть на самолет. Они вам об этом сказали?

Он кивнул и начал задавать самые разные вопросы – от того, как правильно произносилось мое имя, до деталей моих встреч с Хьюзом. Он был точен, доброжелателен, хотя временами выглядел несколько смущенным. Он заполнил стандартную формулу заключения, которую я должен был подписать, дабы заверить общественность, что тест проведен по моему согласию. В чистой строке, отведенной под мое имя, он напечатал "Клиффорд Майкл Холмс". Когда я указал на ошибку, специалист покраснел и заполнил вторую форму, на этот раз правильно.

Я чувствовал себя так, будто пробежал несколько километров. Сердце билось в горле, хотелось пить, как никогда в жизни. Это невозможно, понял я. Я не смогу пройти чертов тест, конец всему. Когда я задал вопрос, мой собственный голос, казалось, доносился откуда-то издалека, словно прятался в дальнем углу комнаты, пытаясь сделаться неслышимым:

– Когда вы узнаете результаты?

– Предварительный отчет? Почти сразу же. Это, конечно, письменный отчет, но он займет совсем немного времени.

– Как эта штука работает? Вам дозволено раскрывать подобную информацию?

Он еще не открыл свой портфель, в котором, как я подозревал, находились дьявольские пыточные инструменты.

– Измеряет всякие разные вещи. Потоотделение, ритм дыхания, мудрит с кровяным давлением – проверяет артерии. Это старое мастерство, – объяснил он. – Разработки начались в Китае. Там считали, что, если человек лжет, слизистая во рту сохнет, поэтому подозреваемого заставляли держать во рту рис.

– Мой рот уже сух, как пустыня Сахара, а я ведь не сказал ни слова.

Мне конец, я был в этом уверен. Когда все закончится, когда официально огласят результаты, я скажу правду. А что еще мне остается? Но я должен был предпринять последнюю попытку.

Капуто наконец открыл свой портфель и выложил на стол его содержимое. Надел мне на руку манжету, похожую на ту, что используют при измерении давления, туго затянул на груди какую-то цепочку. К указательному и среднему пальцам левой руки прицепил электроды. На вопросы, как он объяснил, нужно отвечать просто "да" или "нет". Я сел в кресло, спиной к Капуто. Я не мог его видеть и понятия не имел, что он там делает. Он просто ждал чего-то и молчал – готовился, наверное, сделать из меня желе еще до того, как мы начали, – пока я пялился на стену, с каждой секундой все отчетливее чувствуя, как яростно и сильно бьется мое сердце. В голове сами собой стали подбираться ответы на небольшой список вопросов. Я встречался с Ховардом Хьюзом. Меня зовут Клиффорд Ирвинг. Я отдал все деньги человеку, которого знаю под именем Ховард Хьюз. Я родился в Афганистане, в городе Кабуле. Я встречался с Ховардом Хьюзом. Меня зовут Клиффорд Холмс.

Внезапно Капуто спросил:

– Вас зовут Клиффорд Ирвинг?

Я тотчас же подумал: "Клиффорд Холмс" – и ответил:

– Да.

Сердце от неожиданности так стукнулось о ребра, что едва не выкинуло меня из кресла.

– Вы взяли что-нибудь из тех денег, которые предназначались Хьюзу?

– Нет.

За первым ударом сердца последовал второй, помягче, – как раз после вопроса о деньгах.

– Действовали ли вы в сговоре с кем-то еще, чтобы обмануть компанию "Макгро-Хилл" и выманить из нее деньги?

– Нет, – ответил я и практически в это поверил. Если бы не ремни, удерживавшие меня в кресле, то мое тело уже валялось бы на полу.

Он задал еще три вопроса такого же характера и затем сказал:

– Вот и все.

– Спасибо, – промямлил я и, стараясь не смотреть специалисту в глаза, пошатываясь, вышел из комнаты.

Фишер, Джеле, Ламберт и Марти Акерман сидели в соседнем кабинете, замерев в ожидании.

– Боже мой, – прошептал я Марти, – это бесчеловечно...

Минутой позже вслед за мной вышел и Капуто. Я повернулся к нему одновременно со всеми остальными. Тот пожал плечами.

– Прошу прощения, – произнес он, – результаты получились достаточно непоследовательными. Скорее всего, виновата некоторая нехватка времени. Но я пришлю письменное заключение.

– Можешь не сомневаться, я обязательно сделаю копию, – сказал я Джеле. – И спасибо за опыт. Мне нужно бежать, самолет улетит без меня и без картин.

Мне пришлось упаковывать вещи и затем еще ждать пятнадцать минут такси на Парк-авеню. Был самый час пик. Когда я добрался до аэропорта Кеннеди, посадка на самолет на Мадрид уже приближалась к концу. Минут пять послушав мои истеричные вопли, служащие в конце концов препроводили буйного пассажира в "Боинг-747", где я рухнул в кресло, как человек, поднявшийся с больничной койки. Мое сердце до сих пор колотилось. Я не прошел тест, просто не мог его пройти.

Здесь мне придется в первый и последний раз за все повествование забежать вперед, дабы избавить читателя от мучительных сомнений, которые терзали меня тогда. Никому бы не пожелал пережить такое. Если Капуто и прислал свой письменный отчет, то никто в "Макгро-Хилл" не показал мне его. Ни тест, ни его результаты в моем присутствии больше не упоминались.

Когда я приземлился на Ибице, картин в самолете не оказалось. Они таинственно исчезли где-то по пути. После дюжины звонков и телеграмм холсты объявились почти через месяц на складе в Пальме, откуда мы их и извлекли.

Но это была наименьшая из всех проблем. В Нью-Йорке я прошел через небольшой ад, но на Ибице все стало значительно хуже. Эдит расстраивалась по поводу картин, но я чувствовал, ее заботит нечто иное. Когда мы выехали из аэропорта и направились домой, я, думая, что угадал причину ее состояния, сказал:

– Слушай, насчет Дика и машины Нины. Это я просил его ничего тебе не говорить. Знал, что ты будешь в ярости, хотя для этого нет никаких оснований. Он все равно собирался в Англию, а ей нужно было доставить туда машину. Они договорились между собой, вот и все. Я не имею к этому отношения.

Эдит не обратила на мои слова ни малейшего внимания, что вконец меня обеспокоило. Когда мы приехали домой и расположились в гостиной, я хотел посадить ее к себе на колени, но она вскочила на ноги, убежала в ванную, вернулась оттуда с большим белым пакетом и швырнула его на стол передо мной. Ее глаза сверкали от слез, гнева и боли.

– Ты и эта сука, – сказала она. – В мае. И это в то время, когда я была в Цюрихе.

В пакете оказались фотографии Нины, которые я сделал на пляже Фигерал и отпечатал в Беверли-Хиллз. В хаосе, царившем летом в студии, я так и не смог их найти. Когда я позвонил Эдит из мотеля в Майами-Бич, то попросил ее пойти в студию, открыть картотечный шкаф, найти там письмо "дорогим Честеру и Биллу" и отдать его Дику. Кто-то из нас запихнул пакет с фотографиями и всеми негативами на дальнюю полку шкафа, где он и пролежал, невидимый для меня и всех остальных. Но проницательную женщину так легко не обманешь.

– Я знала это, – сказала Эдит, плача. – Я всегда это знала. Я верила тебе, хотела тебе верить. Господи, ну какая я дура! Посмотри на эти снимки! – Она схватила пакет и сунула фотографии мне в нос – Взгляни на ее лицо! Вы оба лгали мне, изображали платоническую привязанность. Платоническую! На пляже, без одежды и с таким влюбленным лицом.