Значительная часть моих очерков была опубликована в 2003 году в журнале «Москва». В каждом номере — по очерку. Тут уже письма и звонки читателей просто-таки хлынули валом. Прежде всего, люди были чрезвычайно благодарны за саму тему, поднятую автором. Кто-то из читателей замечательно сказал, что извлечение из небытия этой темы равносильно возвращению верующим храмов и монастырей. Кто-то указывал мне на ошибки и неточности в изложении, за что я безмерно признателен своим внимательным, заинтересованным читателям, — понятно, когда в тексте сотни имен и дат, совершенно избежать ошибки практически невозможно. Но самое главное, написавшие мне или позвонившие, почти без исключения все, рассказывали какие-то свои кладбищенские истории. И просили их «непременно включить в следующее издание». Даже можно без персональной ссылки на них. Лишь бы эта история, легенда, байка, стала известна. Лишь бы дошла до людей. Некоторые из этих рассказов, представляющие, с моей точки зрения, интерес и соответствующие избранному жанру, я действительно записал.

На русских кладбищах не может не привлечь внимания одно любопытное обстоятельство: например, в Москве, на старейших в городе, так называемых «чумных», кладбищах, существующих около двух с половиной столетий, захоронения датированы преимущественно последними тридцатью — пятьюдесятью годами. Захоронений первой половины XX века на них уже не так много. А могил XIX века вообще считанные единицы. Хотя хоронили на этих кладбищах прежде не меньше, но даже больше, чем теперь. Выходит, что каждое новое поколение хранит память лишь о двух-трех предшествующих поколениях.

И вот так происходит постоянная ротация и тех, кто помнит, и тех, о ком помнят. Наверное, к концу нынешнего века уже современные захоронения сделаются большой редкостью. Но, возможно, ничего неестественного в этом нет: человеку свойственно особенно дорожить памятью о людях, которых он лично знал, и забывать постепенно или вовсе не помнить тех, кого он не застал.

Если бы каким-то образом (разве чудесным) этой ротации памяти не происходило, то иные москвичи вполне могли бы навещать могильники своих далеких предков вятичей. И в самой Москве, и особенно под городом таких захоронений — курганов, — довольно много.

Научное исследование курганов, в том числе и московских, началось при императоре Николае I. Основоположник отечественной антропологии Анатолий Петрович Богданов, принимавший участие в 1838 году в раскопках курганов в Московской губернии, дает описание одного такого захоронения, обнаруженного им при селе Верхогрязье Звенигородского уезда. Вот что он пишет: «Первый раскопанный курган имел вид острого конуса, высота его 2 сажени, окружность 16 сажень 1 аршин. Насыпь состояла из двух слоев: 1-й из сероватой земли и 2-й — из желтого песку и глины. На глинистом слое найден на глубине 3 аршин от вершины первый костяк, лежавший на левом боку и по направлению от 3. к В. На нем найдены следующие вещи:

1) на голове витой жгут из медной толстой проволоки, 2) ожерелье из мелких (числом 32) бус, в числе которых находятся янтарные, 3) на правой руке, на 1/4 ниже плеча, витой браслет из 4 медных проволок, 4) на указательном пальце той же руки медный решетчатый перстень, 5) на левой руке близ кисти витой браслет из двух толстых медных проволок, 6) обломок медной серьги. Вправо от черепа, на расстоянии одного аршина, найден довольно большой осколок горшка из черной глины и несколько кусков угольев, которыми, вероятно, он был наполнен. Второй костяк найден был на аршин глубже и несколько левее первого, хотя и в том же положении, как и первый. Кости были большого размера, вещей не было. Очевидно, этот двухъярусный курган заключал в себе верхний женский и нижний мужской скелет». Любопытно заметить, что язычники хоронили своих умерших, так же, как и христиане, — ногами к востоку.

Это был довольно большой курган. (Нужно напомнить, что сажень равна трем аршинам, а аршин — 71 сантиметру.) Большинство же курганов было существенно меньше — в 2–3 аршина высотой, а иные от времени и вообще почти сровнялись с землей. Но находки, обнаруженные в других курганах, а всех их Богданов раскопал в Москве и губернии не одну сотню, почти не отличались от этого первого Звенигородского. Причем в женских захоронениях всяких находок, вроде тех, что перечисляет Богданов, попадалось существенно больше, нежели в мужских. И самые курганы над упокоенными под ними древними москвичками благородные древние москвичи насыпали выше «мужских» курганов.

Но язычники вятичи не всегда погребали умерших под курганами. До XII века они вообще всех покойников непременно сжигали. Киевский летописец, побывавший в московской земле, писал, что, кремировав покойника, вятичи «собравше кости вложаху в судину малу и поставляху на столпе на путех». Вот какой вид открывался какому-нибудь страннику, калике перехожему, подходившему к поселению вятичей: при дороге у околицы их града стояли мрачные покосившиеся столпы с кровельками-голубцами наверху и с глиняными урнами под ними, наполненными прахом сожженных. Но одновременно с этим древние жители московской земли хоронили прах сожженных и под курганами. Возраст некоторых курганов с явно кремированными останками в них восходит к VIII веку! Трудно даже предположить, чем руководствовались язычники, «поставляху» кости одних на столпе и насыпая курган над костями других. Но, во всяком случае, оба этих типа погребения у них очень долго сосуществовали.

Богданов делает одно замечательное наблюдение. При раскопках могильников ему никогда не попадалось там оружие, — лишь однажды в мужском захоронении у деревни Сетуни он нашел некое подобие железных ножниц, возможно для стрижки овец, что в принципе может использоваться и как оружие, — и ни разу ему не встретился «костяк» с явными следами насильственной смерти — поврежденный череп и т.п. То есть люди умирали с миром, своей смертью, как теперь говорят. Одновременно с этим Богданов установил, что московские курганы принадлежали не единому племени, а, по меньшей мере, двум племенам. Черепа, найденные им в могильниках, относятся и к славянскому типу, часто встречающемуся в курганах по Днепру, и к финскому типу — ярко выраженной брахицефалической формы. По всем признакам эти племена долго жили вместе. Но при этом, очевидно, нисколько не враждовали. Люди, населяющие московскую землю, никогда не знали войн. Это были исключительно миролюбивые охотники и хлебопашцы. До тех пор пока это было возможно, они предпочитали откупиться от набега силы бранной, нежели ополчаться против нее. Если верить Несторовой «Повести», в IX–X веках вятичи платили дань хазарам, а с середины X — Киевской Руси. Возможно, впервые они познакомились с вооруженным противоборством только в конце XI века, когда их приходил воевать Владимир Мономах, и в последующий период усобиц русских князей, предшествовавший татарскому нашествию.

Практически во всех захоронениях Богданов находил глиняный горшок с углями или рассыпанные угли вперемешку с черепками. Это еще одно важное свидетельство, с одной стороны, о миролюбивом характере, кротком нраве древних жителей московской земли и, с другой стороны, об их представлении об эстетических ценностях. Загробный мир, как себе его представляли язычники, являлся подобием, — несколько, может быть, идеализированным, но все-таки подобием, — жизни земной. И то, в чем человек нуждался в этой жизни, ему непременно потребуется и на том свете. Главной же ценностью земного существования, в частности, у славянских племен, являлась семья, дом и, конечно же, домашний очаг как символ благоденствия семьи. Вот почему, отправляя покойного в путь в мир иной, сродники снабжали его символическим образом загробного очага — горшком с углями.