Он кивнул, хотя правда заключалась в том, что он ничего не чувствовал: благодаря проглоченной в два приема дозе лекарства он с пугающей быстротой терял сознание и уже видел комнату сквозь серую пелену. Он ухватился за одну мысль: сейчас она поднимет его, чтобы уложить в кровать, и ей следует быть начисто лишенной зрения и осязания, чтобы не заметить, что под трусами у него что-то спрятано.
Она подкатила кресло к кровати:
— По-моему, Пол, еще чуть-чуть — и вы заснете.
Ему удалось выговорить:
— Энни, можно подождать пять минут?
Она взглянула на него, и зрачки ее сузились.
— Я думала, вам больно, сэр.
— Правда, — ответил он. — Больно… очень. Главное — колено. Там, куда вы… ну, когда вы потеряли терпение. Я еще не готов, чтобы меня поднимали. Можно подождать пять минут, пока… пока…
Он знал, что хочет сказать, но слова уплывали от него в серое облако. Он беспомощно посмотрел на нее.
— Пока лекарство не подействует? — спросила она, и он благодарно кивнул. — Ну конечно. Я пока уберу кое-что и сразу вернусь.
Как только она вышла из комнаты, он вытащил коробочки и засунул их по одной под матрас. Облако делалось все плотнее и становилось уже не серым, а черным.
Убирай подальше, тупо подумал он. Чтобы она не вытянула их вместе с нижней простыней, если будет перестилать постель. Чем дальше, тем… тем…
Он засунул под матрас последнюю, откинулся на спинку кресла и стал смотреть на потолок, где плясали три пьяные буквы «В».
Африка, подумал он.
Теперь надо прополоскать, подумал он.
В какое же неприятное положение я попал, подумал он.
Следы, подумал он. Я не оставил следов? Я не оставил…
Пол Шелдон потерял сознание. Проснулся он четырнадцать часов спустя. За окном снова шел снег.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ. МИЗЕРИ
Писание не является причиной несчастья, это порождение несчастья.
Пол Шелдон
ВОЗВРАЩЕНИЕ МИЗЕРИ
Для Энни Уилкс
ГЛАВА 1
Хотя Йен Кармайкл не покинул бы Литтл-Данторп за все бриллианты из сокровищницы английской королевы, он, вынужден, был признаться самому себе, что таких дождей, как в Корнуолле, не бывает больше нигде в Англии.
У входной двери висело старое полотенце, и Йен, сняв сапоги и плащ, с которого капало, насухо вытер им свои темно-каштановые волосы.
Из гостиной доносились журчащие звуки мелодии Шопена, и Йен, застыл на пороге с полотенцем в левой руке.
Теперь по его щекам текли не капли дождя, а слезы.
Он припомнил, как Джеффри говорил:
Старик, тебе нельзя плакать при ней.
«Никогда не смей этого делать!»
Разумеется, Джеффри был прав — старина Джеффри редко ошибается, — но временами, когда он, оставался один, сознание того, как близко от Мизери прошла коса Смерти, неожиданно охватывало его, и тогда было почти невозможно удержаться от слез. Он, ведь так ее любил; без нее он бы умер.
Без Мизери жизнь утратила бы для него всякий смысл и покинула бы его.
Родовые схватки были долгими и тяжелыми, но, по словам повитухи, не дольше и не тяжелее, чем у множества молодых женщин, у которых ей доводилось принимать роды. Только после полуночи, через час после того, как Джеффри ускакал за доктором в грозовую ночь, повитуха начала беспокоиться. Только когда началось кровотечение.
— Дорогой мой Джеффри! — произнес он, вслух и прошел в просторную и жарко, как всегда в Западной Англии, натопленную кухню.
— Что вы ска-азали, молодой господин? — спросила старая миссис Рэмедж, своенравная, но симпатичная экономка семьи Кармайклов, появляясь из буфетной. От ее надетого набекрень чепца, как всегда, пахло нюхательным табаком, пристрастие к которому она вот уже долгие годы убежденно называла тайным пороком.
— Нет, миссис Рэмедж, это я так, — сказал Йен,
— Но там с вашего плаща ка-апает, я сама слы-ышала, так вы там чуть не потонули, как я посмотрю!
— Ну да, почти что так, — отозвался Йен, а сам подумал:
Если бы Джеффри тогда привез доктора десятью минутами позже, она, наверное, умерла бы.
Он, всегда старался отогнать от себя эту мысль — слишком она мрачная и к тому же бесполезная, но эта мысль о жизни без Мизери обладала ужасной силой и время от времени пробиралась в его мозг.
Печальные размышления были прерваны здоровым криком младенца; его сын, проснулся и требовал обеда. Йен, услышал негромкий голос Энни Уилкс, умелой няньки Томаса, которая принялась успокаивать его и менять ему пеленки.
— Славно сегодня кричит ваш мальчик, — заметила миссис Рэмедж. На мгновение Йен, снова удивился, что стал отцом и у него есть сын, и тут жена окликнула его с порога:
— Здравствуй, дорогой.
Он, взглянул на нее, на свою Мизери, на свою любимую.
Она стояла в дверях; ее роскошные каштановые волосы, отливавшие на свету темно-рыжим, рассыпались по плечам.
Она все еще была болезненно худа, но на ее щеки, как заметил Йен, уже начал возвращаться румянец. В темных глубоких глазах отражался свет ламп, и они сверкали, как два бриллианта чистой воды на черном бархате витрины ювелира.
— Дорогая! — крикнул Йен, и бросился к ней — как в тот день в Ливерпуле, когда все были уверены, что проклятие Безумного Джека Уикершема сбылось и ее похитили пираты.
Миссис Рэмедж поспешно вспомнила, что недоделала кое-что в гостиной, и оставила их наедине.
Надо заметить, удалилась она с улыбкой. Миссис Рэмедж также иногда не могла удержаться от мыслей о том, какой была бы их жизнь, если бы Джеффри и доктор приехали десятью минутами позже, или если бы не удался эксперимент по переливанию крови, которую так храбро предоставил в распоряжение доктора ее молодой господин.
— Ох, де-евочка моя, — бормотала она себе под нос, проходя по коридору. — И ду-умать об этом не сто-оит.
Этот разумный совет Йен, тоже давал себе много раз. Но и он, и экономка уже уяснили, что бывают случаи, когда разумный совет легче дать, чем ему последовать. А в кухне Йен, прижал к себе Мизери, чувствуя, как оживает, умирает и оживает вновь его душа от запаха ее теплой кожи.
Он, положил ладонь ей на грудь и почувствовал, как сильно и ровно бьется ее сердце.
— Если бы ты умерла, я бы умер с тобой, — прошептал он.
Она обвила руками его шею и поудобнее устроила грудь в его руке.
— Тише, дорогой, — зашептала Мизери. — Не говори глупостей. Я здесь… с тобой. Поцелуй меня! Если я и умру, то только от любви к тебе.
Он, прижался губами к ее губам, его пальцы зарылись в ее каштановые волосы, и через несколько секунд в мире не осталось никого, кроме них.
Энни положила три машинописные страницы на столик у его изголовья. Он ждал, что она скажет. Он не очень волновался, ему было просто любопытно; он сам удивился той легкости, с которой вновь погрузился в мир Мизери. Конечно, это мир слезливой мелодрамы, и тем не менее возвращение туда было вовсе не таким неприятным, как он предполагал: возвращение, как оказалось, даже успокоило его, как будто он после долгого перерыва сунул ноги в старые любимые шлепанцы. Поэтому он раскрыл рот от совершенно непритворного, неразыгранного изумления, когда она сказала:
— Это нечестно.
— Как… Вам не понравилось?
Он не мог в это поверить. Да как же она могла полюбить предыдущие романы о Мизери, если ей не нравится этот? Он ведь пропитан духом Мизери почти до пародийности — добрая старуха миссис Рэмедж в пропахшем табаком чепце выходит из буфетной. Йен и Мизери обжимаются, как старшеклассники после школьной дискотеки, и…
Но теперь поразилась оно.
— Не понравилось? Конечно же, мне понравилось. Это прекрасно. Когда он обнял ее, я заплакала. Я не могла удержаться. — Ее глаза действительно слегка покраснели. — А еще вы назвали моим именем няню Томаса… Это так мило…
