Честно говоря, несладко было брести одному по Фонтанке домой. А куда еще? К Гошане? К Игорю Николаевичу? Домой не хотелось. Ерунда, конечно, чушь — вполне можно было позвонить Светлане и все узнать, что к чему — не смогла, не захотела, поставить точки над «и», но не мог я ей позвонить, не мог — и все тут, боялся я, что ли, — не знаю, не мог, рука не поднималась.

На Фонтанке было тихо, народу почти никого, я глядел на серый молчаливый лед, на какой-то ящик, валявшийся посередине реки, и подумал, что совсем меня не тянет на рыбалку, а ведь как я радовался еще совсем недавно.

На одном из спусков Фонтанки, уже близко к дому, я увидел, проходя, старушку и махонькую девочку, лет пяти от силы. Старушка держала девочку за длинный шарф, как лошадь за поводья, а та, морковка, все рвалась от бабули вниз, на лед, и очень смешно ревела и хохотала одновременно.

— Что-нибудь случилось? — спросил я.

— Случилось, случилось, — заливалась девчушка. — Речка растает — мячик утонет. Утонет-утонет-утонет. А бабуся не пускает — не пускает — не пускает!

— Ерунда какая! Да я мигом! — крикнул я, оценив ситуацию и спускаясь на лед.

— Молодой человек, не смейте! — крикнула старушка.

Но я уже шел по льду. Мячик, симпатичный, оранжевый как апельсин, лежал на льду далеко, метрах в тридцати от берега. Странно, я шел, проверяя каждый шаг, лед будто бы гнулся под ногами, хотя наверняка он был толстым; было жутковатое чувство черной глубокой воды подо мной; ничего подобного на рыбалке, даже в двух-трех километрах от берега, я не испытывал. Я добрел до мячика и быстро вернулся на землю.

— Огромное вам спасибо, молодой человек, — затараторила старушка. — А то эта паршивка домой идти не хочет, целый час я с ней бьюсь.

— Бабуля, он герой, да? Ты герой, да? — спросила у меня морковка, хорошенькая, смешная — ужас.

— Нет, сударыня, — сказал я ей. — Просто долг чести. А как вас зовут?

— Светуля, — сказала она, и я вдруг улыбнулся; не расстроился, а обрадовался совпадению.

— Бабуля, он принц, да? Этот наш герой — он принц? — слышал я ее голос, быстро уходя. Смешно, конечно, детские глупости — но мне стало полегче, повеселее.

— А вот и наше чудовище, наш троечник! — бойко крикнула Люля, открывая мне дверь.

— Да исправлю я их, — сказал я, не обижаясь на нее. — Делов-то!

По тому, как строго, по струнке сидели мой дед и папаня, я догадался (и не ошибся), что идут дебаты о Сибири, о поездке. Смешно, конечно, было, что до определенного момента папаня с Люлей решали вопрос только о том, едут они вдвоем, или он один, или он вообще не едет, а о том, как быть со мной и с дедом, они не думали вовсе — будто мы не живые. Однако папаня с легкой руки Люли догадался, что это тоже немаловажное обстоятельство.

— А рыбалка там есть, в твоем сибирском городке? — спросил дед. — Если есть, я, может быть, и не против.

— Там везде рыбалка есть, — сказал папаня. — Дело не только в этом. Я еду работать, Люле место в театре обеспечено, а вот Алексею нужно будет перестраиваться, входить в жизнь нового класса.

— У Люли тоже будет новый коллектив, — ради справедливости сказал я.

— Все артисты — родные люди, — сказал папаня. — Она будет в новом театре желанным гостем, а ты — новеньким, со всеми вытекающими последствиями.

— Ты что, против меня и деда? — спросил я.

— Ничего подобного, я просто рассуждаю.

— Пусть едут, — сказал мне дед. — Свободнее будет дышать. А то ударишь молотком пару раз по фанерке — уже трагедия.

— Я этого не говорил, — сказал папаня.

— Все вы чушь несете, — сказала Люля. — Главное, кто будет готовить вам еду и кто будет следить за твоей успеваемостью, — и она выкинула в мою сторону размашистым жестом руку так, будто была на сцене и в чем-то меня обвиняла.

— Не знаю, — сказал я. — Вроде бы мы об этом говорили. За мной дед будет следить, а еду буду готовить я.

— А вас так и подмывает остаться без нас. Полная свобода, да?! — сказала Люля.

— Да нет, — сказал я. — Мы же обсуждаем варианты. Тебя послушать — так нас вдвоем с дедом оставить просто невозможно. Тогда из-за чего весь сыр-бор?

— Еще неизвестно, какую квартиру мне дадут, — сказал папаня.

— Вот именно, — сказал дед.

— А такую и дадут, — крикнула Люля, — какую надо семье! Они-то в тебе заинтересованы или нет?! Ну, а если, допустим, ты им до зарезу нужен, а Алешке было бы пять лет, а не около тринадцати, что тогда?

— Подвожу предварительный итог, — сказал папаня. — Дело упирается в то, как мы определяем самостоятельность деда и Алешки, не так ли? Все было бы просто, если бы они были очевидно самостоятельными, ведь так? А они — серединка на половинку, не правда ли? — Он все робко поглядывал на Люлю. — Правильно я сформулировал проблему?

— Сплошные заморочки, — сказала Люля. — Похоже только, что все нужно решать без деда и сына (дед подмигнул мне). Раз уж речь идет о том, доверяем мы их возрасту или нет, сами они голоса не имеют.

— Ха-ха! — хохотнул дед. — Думаешь — не имеем? Вот, скажем, вы решите за меня, что я еду, а я закапризничаю и не поеду, силой-то вы меня не упрете, а?

— Молчал бы уж при ребенке-то, стыдобушка ты моя! — сказала Люля.

На этом первый тур переговоров кончился. Что касается меня, то мне вовсе было не ясно, хочу я годик пожить в Сибири или нет, и это-то и было странно: любой нормальный человек был бы двумя руками «за», а я…

Попозже я еще слышал отголоски баталии между Люлей и папаней, но слышал уже как бы в треть уха: я писал рассказ.

В общем-то он был неизвестно о чем. Так себе — об оранжевом мячике. Как его бросили абсолютно одного на льду Фонтанки, как он мерз всю ночь, а утром его присыпало густым снегом, и он согрелся в своей берложке. Весной лед растаял, и мой мячик отправился плыть по течению в море. Он встречал на своем пути разные щепки, доски, всякие предметы, лодки, яхты, буксиры и корабли, пока не встретил наконец другой мячик, синенький, и они уплыли вместе далеко-далеко за горизонт, в космос.

…Я проснулся. Спать, уронив голову на руки, за столом, было неудобно; горела лампа. Я прыгнул в кровать и уснул уже до утра, до будильника. Нужно было мчаться в школу. В этот день как раз должен был состояться драмкружок. Вечно меня занесет куда-нибудь не туда, куда надо.

Да-а, давно я так не веселился, откуда только силы взялись! Правда, веселился я вынужденно, потихоньку, про себя, как бы внутри себя.

Таких кружков, как наш драматический, я лет сто не видел, хотя, честно говоря, в какие именно кружки я ходил в свои юные годы, я и не помню.

Когда я явился на первые свои занятия, я очень быстро сообразил, что никогда не узнаю, как и почему я сюда попал. Было ясно, что кружок никого не ждал от нашего шестого класса, во-первых, и, во-вторых, тем более не ждал именно меня. А в то же время я никак не мог предположить, что все это наша Евгения Максимовна затеяла без всякого ведома кружка, сама придумала этот необыкновенный престиж нашего шестого и подпихнула меня на подмостки сцены. Нет, в это я не верил, слишком уж она была умная и симпатичная.

Само собой, когда в драмкружке появляется новое лицо, ему говорят: а, мол, привет, рады вас видеть, очень вас ждали, или — наоборот — кто вы такой и что вам угодно? Логично? Но ничего этого не произошло, меня никто будто бы и не замечал. Раз уж я пришел на занятия без всякого желания, можно было и обозлиться, но я не злился, может быть потому, что исправил сегодня две тройки на четверку и пятерку и настроение у меня было более или менее пристойное.

Народ был в основном малознакомый, кое-кого, конечно, я знал в лицо, знакомых же было трое. Третьеклассницу Мику Петрову знала вся школа: малышка отлично пела, и ее даже показывали по телевизору. В драмкружке, конечно, она играла детей. Была еще очень симпатичная девочка — красавица Любаша Носик из восьмого «А». Она-то, я думаю, играла героинь: из-за красоты и потому еще, что на школьных вечерах всегда читала какие-нибудь героические, трагические или лирические монологи. Ну и, само собой, в кружке царил выскочка Джек Лисогорский, девятиклассник. Я его терпеть не мог, вечно во всем он был первым. Не то чтобы он был буквально первым, куда там, но всегда лез в первые ряды. И вечно больше всех выпендривался. И в школьных лыжных гонках он участвовал, и стихи в школьной газете публиковал, и концерты вел, и литературными викторинами руководил — ну просто сил нет. Главное, он не был веселым, активным пареньком, а элементарным выскочкой и занудой. Все это, я думаю, понимали, но ничего с ним поделать не могли, потому что он вроде бы делал все правильно и, главное, правильные вещи, всеми уважаемые.