Я хватаю Джеси, а из пасти кровь течет. Бегу к автобусной остановке. На улице мороз, гололедица, транспорт ходит с опозданием. Я плачу, подбегаю к проезжающим машинам: «Помогите, пожалуйста. Моя собака умирает». Притормозила зеленая легковушка. Мужик с густыми усами, лицо врезалось в память: «Садись, парень». Джеси умерла у меня на руках, когда мы стояли на светофоре. Шофер все же настоял, чтобы мы доехали до ветеринара: «Собаку, похоже, отравили». Помню тот холод в ногах и рисунок кафельного пола ветлечебницы.

Я ни с кем не говорю о своем детстве. Детские чувства всегда смешны, если они попадают в руки чужого. Завтра у моего отца день рождения. Вроде бы даже юбилей. Не буду звонить, не смогу. Что бы я ему сказал? Пожелал душевного равновесия? Смирения? Понимания? Мы даже не можем выслушать друг друга. Отец так и не простил мне, что я не поступил в военную академию, как он хотел. За меня это сделали братья. Сейчас они оба без работы, а я помогаю им и родителям. Моя совесть при каждом порыве забыть их гулко наставляет: «Уж лучше совершить тяжелых сто грехов, чем, став ослушником, родителя обидеть и не прийти к нему в тяжелый час на зов». Это из серии внутренних истин, что сидят глубоко-глубоко. Всплывают именно в тот момент, когда меньше всего желаешь их вспоминать.

Вчера в метро услышал разговор двух пожилых женщин. Одна говорила другой: «Странно, почему людей оплакивают, когда они умирают, а детей не оплакивают, когда они вырастают. Ведь этого милого ребенка уже не будет, когда он вырастет». Я разозлился. Хотел вмешаться в их беседу. Хотел закричать, что тот ребенок, стоящий на кафельном полу ветлечебницы, все еще во мне. Изменилась лишь телесная оболочка. В остальном тот же страх разомкнуть крепко сжатые теплые руки и чувствовать, как они холодеют.

Мы потрахались, я заплатил, всего хорошего. Но она не уходит. «Мало?» — «У проституток такое не спрашивают. Нам всегда мало». Хохочет, поправляя бретельки черного лифчика. Растянутый, с вульгарными золотистыми кружевами. У нее неважная грудь, но отличная задница, что, по сути, и требовалось. Я люблю анальный секс. «Сухомятку», если говорить на языке Эмили. Она так представилась. Мне плевать, как ее зовут, как она добралась, что испытывает. Оплата по тарифу «ол инклюдед».

Мне нужно ее тело, и мне не важно, стонет она от удовольствия или от боли. Вхожу в нее быстро, грубо. Эмили поворачивается ко мне, в глазах раздражение, которое прячет за натянутой улыбкой. «Осторожней, дорогой, не так быстро». Хватаю ее за затылок, с силой нагибаю ниже. Глубже. Набираю темп. Никаких смазок, ласк, прелюдий. Она раком, не вижу ее лица, глаз — так удобнее. Эмили капризничает: «Полегче, больно ведь». Я не хочу думать о том, кто что чувствует. Отключаюсь от всего за свои же деньги. Эмили вырывается, ласково и учтиво, как избалованная кошка. Придавливаю ее к спинке кровати. Клиент всегда прав. Кончаю. Мне хорошо. Теперь проваливай.

Я на кухне с открытыми окнами, за ними — продрогший город. Грустит, кашляет. Большой город, в котором твои мечты сбываются у когото другого. Пусть. Давно не мечтаю. Я просто делаю шаги. То назад, то вперед. Живу здесь очень много лет. Когда что-то у тебя так долго, мысли о любви или нелюбви не приходят в голову, это уже часть тебя. Хотя даже не часть, часть ты чувствуешь, а вот твой город просто бежит по венам вместе с кровью, и ты о нем даже не думаешь. Ты им живешь.

Чайник закипел, заливаю пакетик в кружке. У многих после секса — сигарета, у меня — чай. Не очень крепкий. Без ничего. Я уже не помню о той, что одевается в комнате. Ее звали Эмили или Малена? Нет, Малена из фильма, вокруг нее Италия, да и сама героиня вне конкуренции. И вообще, какие могут быть параллели между этими ситуациями? Малена — не шлюха. Там, в кино, история о том, что зависть не умеет прощать, а здесь, в реальности, оптимистичная репетиция смерти.

Эмили появляется неожиданно, неслышными шагами. Смотрит на меня потухшим взглядом. Теперь передо мной поношенная женщина, а не бойкое создание в скандальном статусе проститутки. Ухмыляется. Значит, гонораром довольна. «Можно чаю?» Садится на табуретку. Ссутулилась. Косметика размазана по лицу. Ну чем не голая драма жизни? Какие уж там Италия, Малена, достоинство наперекор зависти и прочий кинематографический попкорн.

Сейчас сделаю первый глоток чая и выпровожу ее. «Хочешь, чтобы я убралась? Не парься, грузить не стану». Эй, совесть, заткнись, слышишь, заткнись! Не заводи песню о тяжелой доле потаскух. И почему-то в этот миг я вспоминаю о ней, частичке утраченного прошлого, и понимаю, что где-то внутри у меня еще есть горячие волны сочувствия, заботы и понимания. Мне просто не повезло: пролетело мимо, оставив следы воспоминаний. «Да нет. Сиди». Эмили протягивает руку, берет кружку с моим чаем, делает первый глоток, который должен был сделать я.

«Что-нибудь покрепче есть?» — «Нет». Не поднимая глаз, заправляет волосы за ухо. «Ты не подумай ничего лишнего. Кое-что спрошу и уйду... Я имею право любить?» Она сказала «имею право любить», а не «имею право на любовь». Вот где истинное бескорыстие: когда ты любишь, в себе, безмолвно, не задавая вопросов, не надеясь на ответ. Вот в чем главное преимущество женщины. Я скатываюсь в свою потаенную сентиментальность и уже совсем не чувствую раздражения. Она кажется мне не хуже любой другой девушки, может, ей просто тоже не везло. Прихожу в себя — а ее нет. Усталой девушки с сайта интимных услуг. Я не успел ответить. «Конечно».

Ставлю кружку с чаем в раковину, иду в душ. Хочу смыть мысли об ушедшей гостье. Пусть лучше она останется обычной шлюшкой, ничего особенного. И стонет фальшиво, и лобок побрит паршиво. Еще и философию развела за мои же деньги. Хрен с ней. Завтра много работы. Спать.

— Почему ты так себя изводишь?

Яна встает со своего раскладного стульчика, подходит ко мне. Крепкое жилистое тело, на плечах пигментные пятна. У нее тяжелая походка — по-мужски широко расставляет ноги. Одна рука на поясе, другой крутит желтый свисток. Он контрастирует с темно-синим цветом ее спортивного костюма.

— Нельзя так, слышишь? Что стряслось?

Промокаю полотенцем мокрое лицо, смотрю на обложку книги, оставленную ею на стуле. «На маяк» Вирджинии Вульф. Неудивительный выбор. Яна — лесбиянка. Она говорит, что стала ею после того, как разочаровалась в мужчинах. «Ты не обижайся, но мужики — скоты. У них мозги либо ниже пояса, либо их вообще нет».

Я не обижаюсь, я и сам от мужчин не в восторге. Муж Яны бросил ее, когда узнал, что у их сына определили синдром Дауна. «Представляешь, и он сказал, мол, прости, так дальше продолжаться не может, мне на ребенка тяжело смотреть. Я собрала вещи, сына, уехала к подруге в тот же день. Мы вышли из квартиры, он спокойно запер дверь. Будто почтальона проводил».

Она одна воспитывает Дениса. По утрам работает продавщицей, по вечерам тренером по плаванию. Учит мужчин держаться на воде. В нашем клубе Яна считается лучшим преподавателем. Не зря, двукратный чемпион России по плаванию. «Долгое время еще я ненавидела мужиков. А потом поняла — зря. Нельзя всех под одну гребенку, неправильно. Вот я и научилась жить за себя, а не за кого-то».

Я тоже хочу жить за себя, не за кого-то. Придумать себе офигенный смысл жизни и верить в него по собственному желанию. Пока я верю в то, что есть сейчас. В пространство, ощущение, в котором нахожусь на данный момент. Каждое утро открываю окно и заполняю себя новым днем. Таким, какой он есть. Когда-то в детстве мой дедушка, отстреливая воробьев c отяжелевших крон дерева хурмы, говорил мне: «Малыш, без умения обладать временем невозможно владеть собой». Я тогда не понимал этих слов, но почему-то запомнил их, вызубрил назубок. Понадобились. Дедушка прожил достойную жизнь — войну прошел, детей вырастил, не одно дерево посадил. Его единственный внук не сделал ничего подобного. Стоп. Я оттрахал немало телок, это считается? Иногда лучше не знать, чем все закончится.