Хочешь знать, когда было круче всего? Круче всего было, когда мы виляли хвостом колонне.

— ?

— Когда мы убегали от преследующей нас полиции. Мы удирали от них зигзагами. В те моменты наши головы как будто объединялись, и все мы становились частями одного целого. Это было круто, потрясающе, божественно. Может быть, это похоже на то, что когда-то чувствовали камикадзе. Это создает «хай»⁴⁸. В такие моменты на самом деле здорово. Я не уверен, чувствовал ли я что-либо подобное с тех пор, со времен босо. И эта молодежь сегодня напоминает мне о тех моментах. Никто: ни полицейский, ни император, ни мой отец, которого я не знал, ни моя мама, которую я очень любил, — никто не остановит меня. Может, разве что смерть. Но и в этом я не уверен. Кто еще в этой Японии может так себя чувствовать? Скажи мне — кто? Ты ведь так хорошо нас знаешь. Кто может такое испытывать? Кто?

Чувствовать на себе взгляды катаги, трясущихся от страха и так сильно ненавидящих тебя. Слышать звуки ревущих моторов. Видеть людей, жаждущих хоть на один момент оказаться на твоем месте. Завоевать главную улицу, поднять всех местных жителей из их постелей и видеть, что даже полицейские перепуганы.

И надо хорошенько подумать, кто сидит у тебя за спиной. Если она трусиха, это ужасно. Она сидит молча и дрожит от страха. Это меня разражало. Но если она классная, то она будет орать: «Ты суууууууупер! Ты крутоооооой! Давааааай! Гони! Гони! Быстрее! Давай покажем полиции! Вот, они сзади!» И у тебя возникает такое чувство, будто ты на самом сумасшедшем мацури в Японии.

Посмотри на меня, сэнсэй. Глядя на них, я опять становлюсь подростком. Хотя сейчас я их боюсь. Я бы не осмелился сесть на мотоцикл с этими сумасшедшими. Но у меня к ним много любви, уважения, а также и ностальгии по тем временам, когда я был одним из них. От одних только воспоминаний я пылаю. Видишь, я все еще дрожу.

Но один раз все было иначе. Как-то, после крутого босо в городе, мы возвращались втроем или вчетвером, под утро, уставшие, опустошенные, в свой район. Светало. Мы слезли с мотоциклов и устроились отдохнуть на дороге у берега реки. Хотели выкурить по сигарете, вернуться домой, поспать и проснуться после обеда.

И тут к нам подходит группа рабочих, человек двадцать, все — местные жители. На них черные рабочие гетры, в руках маленькие сумочки для еды, пояса с рабочими инструментами на бедрах. Там, внутри, разные ключи, отвертки, молотки, чего только нет. И вот они останавливаются возле нас.

Нирами. Смотрят прямо в глаза. Мы знаем, что они здесь не для дружественных бесед.

Кто-то из них смотрит на меня. Я смотрю на него. Он смотрит и говорит мне: «Чего уставился? Дерьмо собачье, чего уставился? Встань и поклонись взрослому человеку! Где твоя воспитанность, зелень?! Вставай!»

Мы осторожно переглядываемся. У нас тоже есть инструменты, но они в мотоциклах. Если встану, он меня отделает. За весь тот шум, который мы устраивали здесь в последние месяцы.

Я встаю, притворяясь покорным, и, если честно, боюсь. Это тебе не клерки в банках. Лица этих мужиков внушают ужас. И их пацаны иногда крутятся среди нас. И их дочери тусуются с нами. Их дети не идут в университеты, учатся жизни у нас. И я боюсь. Может быть, его дочка была со мной вчера? Может, на мотоцикле, может, на дереве, может, под деревом. Может быть, я тащил ее до дома в стельку пьяную, кто знает.

Я встаю и делаю вид, будто кланяюсь, сам же осторожно смотрю в сторону мотоцикла, прикидываю, как быстро до него добраться. И вот — первый удар, в ребро. Потом еще и еще. Я слышу других, слышу, как лопается их кожа и раскалываются кости, слышу, как хлещет кровь, слышу, как мое сердце колотится, будто небесные барабаны, слышу крики, вижу скорченного и избитого друга Дзиро. Вижу глазами, красными от крови.

Больше всего было обидно за мотоциклы, превратившиеся в груды дымящегося металлолома с разорванными в клочья флагами.

Две недели я был в больнице. Отец не приходил меня навестить. Может, и не знал о том, что произошло. Мама сидела со мной часами на протяжении двух недель. Не говорила ни слова. На ее лице не было никакого выражения. Ни жалости, ни боли, ни упрека, ни вопросов, ни желаний — ничего. Она только прикладывала примочки на раны.

Я боюсь катаги, сэнсэй. Я, Тецуя, один из трех главных якудза на севере, боюсь катаги, боюсь обычных жителей этой страны. Не езжу на поездах, никогда.

Мы приехали на Хоккайдо, в южный город острова, Хакодатэ. По дороге Тецуя останавливался в нескольких местах, отлучался на несколько часов и возвращался. Иногда он выглядел озабоченным, иногда радостным. Часто возвращался подвыпивший и радовался малышу Котаро. Мы останавливались в разных минсюку⁴⁹, в каждом из которых его давно знают и относятся к нему с большим почтением. В городе Хакодатэ Тецуя управляет делами местного мацури. Может быть, здесь мы узнаем что-нибудь о Юки. Мы подъезжаем к маленькому минсюку, и хозяева встречают меня с широкой улыбкой:

— Добро пожаловать, сэнсэй, добро пожаловать, Тецуя-сан рассказывал нам о вас.

Нас ожидает накрытый стол, на котором расставлено около тридцати маленьких тарелочек. Каждая из них — прекрасное сочетание вкуса, аромата и цвета. Хозяева — пара стариков. Тецуя уходит по делам и говорит, что вернется к ужину, мы ждем его за столом. Пьем зеленый чай, пытаемся веерами разогнать высокую влажность в воздухе.

— Мы любим Тецуя-сан, — рассказывают они мне. — Мы знаем, откуда он и кто его друзья, но он человек с огромным сердцем. Может, он преступник, может, он делает плохие дела в других местах. Но мы — люди простые и много чего не знаем. Он останавливается у нас каждый год вот уже пятнадцать лет, по одним и тем же числам во время большого мацури. Тецуя-сан любит мацури, и он помогает нашему мацури большими деньгами. Если бы вы только видели, как он несет микоси. Тецуя заботится о своих сыновьях-кобун, он заботится о нас. Иногда он приезжает со своим малышом, о котором тоже очень заботится.

Тецухиро — человек мацури. Он знает все мацури на севере Японии. Около двадцати лет он ездит одним и тем же маршрутом по всей Японии вслед за мацури.

Тецуя возвращается с красным лицом. Значит, он не совсем трезвый. Садится, молчит какое-то время, пьет еще и произносит:

— Пойдем посмотрим, что происходит там, на мацури.

Мы идем на мацури города Хакодатэ немного навеселе. Летние празднества в Японии очень красивы, небо разукрашено искрами фейерверков, называющимися здесь «цветами огня».

Дети, в синих халатах и в шлепках, держат белые хлопушки в своих маленьких ручонках. В небе распускаются зеленые, красные, синие, белые и фиолетовые, оставляющие запах гари цветы, зонты, шары и грибы. Вокруг много лотков со свисающими вниз красными лампами, торговцы делают животных из стекла и теста и продают малюсенькие деревца и камни.

— Отсюда и дальше по этой стороне улицы все торговцы — мои люди.

Когда я подхожу к лоткам с Тецуя, люди с суровыми лицами смотрят на меня с недоверием. Некоторых из них я знаю по мацури в других районах Японии. Тецуя спешит меня представить:

— Познакомьтесь с моим другом из Израиля, он известный профессор. Уже два года он изучает нас, уже написал о нас несколько статей. Босс Окава усыновил его. — Раздаются гортанные возгласы одобрения. — Босс Окава лично просит о понимании и готовности к сотрудничеству со стороны всех наших дорогих братьев, во всей Японии и во всех семьях. — И повысив голос: — И я заранее благодарю вас от имени босса Окавы за ваше содействие! — Он широко улыбается.

Глубокие поклоны всех собравшихся.

— Вот, познакомься, сэнсэй, это мой брат Мотаи. А эти, молодые, мои сыновья. Хираока сбежал из дома на юге Кюсю. Его исключили из школы, и отец у него немного того. Итиро балуется наркотиками, но мы его вытащим из этого. Мияко натворила несколько очень нехороших дел. Но мы не задаем вопросов, верно, Мияко? Будь вежлива с сэнсэем, ведь он приехал изучать нас. И если будет задавать вопросы, отвечай! Про все! Видишь, сэнсэй, мы из Токио, но семью Кёкусин-кай здесь очень уважают. Здесь, на главной улице, ведущей к храму, самые лучшие для заработка места, видишь? Это наш вклад в культуру Японии.