— Ты уже давно в Японии, ты почти японец, ты преподаешь в университете, ты должен понимать. Не важно, знал ты или нет. Я тебе доверял, я показал тебе свое нутро, я хотел приехать к тебе в Израиль. Ты был посредником между ними, поэтому ты за все в ответе, и точка. Я не хочу знать тебя больше. У нас нельзя трогать личные дела семьи, даже если у тебя хорошие замыслы. И не приходи больше проведывать босса Окаву.

— Он знает?

— Нет. Он болен.

Я ухожу оттуда. В один миг весь мир потемнел в моих глазах. Я брожу по улицам города час, и еще один, и еще, и не могу вернуться домой. Токийское небо безжалостно давит на меня. Годы потрачены на создание этой хрупкой и кропотливой сети… Приобретенные друзья. Доверие, которое возникло между нами. Что со мной стряслось? Друзья, которых больше нет. Исследование, которого больше нет. Босс Окава в больнице. А я предал его. Как я могу кем-то стать, когда у меня нет гири?

И Мицуко. Что я ей скажу, что я могу ей сказать? Я сам отправил ее туда, к человеку в Киото. И теперь я боюсь.

Я звоню в офис. Люди на том конце провода холодны, они больше не спрашивают «как поживаете?», не говорят «заглядывайте к нам», не называют меня «сэнсэй». Я молчу и больше не звоню туда. Один раз я звоню Тецуя домой, отвечает Миоко. Она мягко советует мне не звонить больше. И ничего не добавляет на прощание.

Молчание продолжается несколько месяцев. Я звоню в больницу узнать о состоянии Окавы, я знаю, что сейчас ему плохо. А он ведь так меня любит, он наверняка спрашивал обо мне. Я не знаю, рассказали ли они ему о том, что произошло.

В ситуации, в которой я сейчас нахожусь, человек из якудза идет берет нож и большое полотенце, обрубает конец мизинца левой руки, приносит его, завернутым в белую, пропитанную кровью ткань, своему боссу и оставляет у входа. Обычай искупления грехов. Такой далекий и непонятный мне, но сейчас я понимаю его, даже если у меня и не хватает смелости совершить подобное.

Я боюсь. Сколько сыновей Тецуя называли меня «аники», старшим братом? И кто я для них сейчас?

И вот как-то я сижу у телефона и смотрю на него невидящим взглядом. Если я кому-то и должен обрубок мизинца, так это Мицуко. Я звоню Окаве домой, отвечает его жена. Ее голос смягчился? Радость? Тревога?

— Как поживаете, сэнсэй? Мы немного беспокоились о вас. Да, Мицуко здесь. Мицуко!

Мы назначаем встречу в кафе. Она рада меня видеть.

— Сэнсэй, я извиняюсь за причиненные вам неудобства. Я ужасно себя чувствую по этому поводу и обеспокоена. Вы знаете, среди папиных сыновей есть очень вспыльчивые. Я извиняюсь.

— Нет, это я должен просить прощения. Я извиняюсь за все неудобства, причиненные тебе.

— Нет, сэнсэй, я уже и не помню об этом. Я так избалована! Я слишком расчувствовалась там, на интервью. Вы знаете, мне двадцать один, а я ощущаю себя шестидесятилетней. Мне нелегко рассказывать об этом другим людям. Я дочь босса Окавы. Он сердится на меня за то, что я читаю книги, вместо того чтобы получать удовольствие от того, что он может мне дать. Я люблю его и переживаю за него, потому что сейчас он болен. Он скоро умрет, и я не знаю, что будет со мной, с мамой, с сестрой Кейко и с семьей. Я знаю, насколько ему важен мир в семье, как он гордится своими сыновьями и тем, что сделал. Когда они приходят домой, мы всегда сидим в комнате наверху или выходим на улицу прогуляться. Мы ничего не знаем, не слышим и не являемся частью происходящего там, мы не говорим между собой о семье. Но, сэнсэй, нам обо всем известно. Я не знаю, что знает Кейко. Но я думаю, она все понимает. Она любит икебану и сентиментальные песни в стиле «энка» о расставаниях и одиночестве. Кейко знает, что это такое. Каждый раз, когда папины сыновья приходят к нам, в доме пахнет одиночеством. Папа пытается дать этим детям дом, тепло, семью и воспитание. Я ничего не знаю, но в то же время я знаю многое. Я все слышу. Когда я была маленькой, они гуляли со мной, были моими няньками, отвозили меня в садик, в школу, в летние лагеря, чистили мои туфли. Я всегда была рядом с этими детьми.

Вы когда-нибудь думали о том, что я говорила в школе, когда меня спрашивали о профессии папы? Бизнесмен? А в какой компании он работает? Какая у него должность? Вы не думали о том, что я рассказывала подружкам? Какие я придумывала истории? Я хорошо сочиняю. Подружки ни разу не приходили ко мне домой. Наш дом прилично выглядит, такой большой. Никто не может ничего заподозрить. Но у нас невозможно знать заранее, когда произойдет чрезвычайная ситуация, когда придут молодые, когда придут старшие — в костюмах, с коротко остриженными волосами, без мизинцев, со шрамами на щеках. Невозможно знать, когда эти люди снимут рубашки и обнажат татуировки на своих телах, когда к нашему дому подъедут десятки больших черных «мерседесов» и из них выйдут большие и суровые люди. Хотя папа и следит, чтобы собрания не проходили у нас дома, всякое может случиться. И что я тогда скажу подружкам? Что папа режиссер и у нас дома снимают кино про якудза?

Но, сэнсэй, я люблю этих людей. Я не знаю, что они делают. Я читаю газеты, слушаю радио и иногда читаю книги про якудза. Иногда там упоминают о Кёкусин-кай. Но никто из тех, кто судит о якудза, не знает о том, какие у этих людей сердца. Для журналистов они клоуны, герои рассказов, образы из кино, но не люди. А я люблю их. Они хорошие, они одинокие, потому что их выкинули из их семей, выгнали с работы. Они хотели делать то, что подсказывало им сердце, но кто-то не позволил им этого, будь то семья, отец, общество или школа. Им перекрыли кислород. Я знаю, они мне иногда рассказывали об этом. Среди них много корейцев, они зовут себя Мияке, Курода, Гото и Ито, но на самом деле они Чонг, Ким, Лин и Парк, я знаю. У них нет дома в Японии, им некуда идти. А папа дал им дом. Не спрашивал, кто, что, почему и куда, а сказал — приходи, будь с нами. Благодаря ему их уважают. Я вижу, как они раздуваются от гордости и становятся хорошими людьми рядом с ним. У них добрые глаза, они готовы умереть за своего брата, за своего босса, за меня. Иногда я ощущаю себя шестидесятилетней.

Этот журналист спрашивает меня: как это — жить с сознанием того, что твой отец — большой преступник? Что он понимает в этом? Знаете, его глаза блестели при встрече со мной, как будто он смотрел порнофильм.

Я знаю, что Тецуя очень сердится на вас, и я ничего не могу с этим поделать. Он будто бы объявил вам бойкот, что-то вроде черной карточки, и я беспокоюсь из-за этого. Я пыталась с ним поговорить, но сейчас нельзя. Мама тоже пыталась. Вы ведь — гайдзин и не знаете точно, как у нас надо себя вести. И кроме того, папа постоянно спрашивает про вас. Он просил, чтобы вы пришли. Да, да, вам разрешат навестить его. Сходите, ведь его скоро не станет.

После этого разговора я стал безутешен. Я жду.

И вот я иду в больницу. Якудза на первом этаже больницы не обращает на меня внимания. Никто мне не препятствует, и я поднимаюсь на пятый этаж. Отдельная комната для Окавы. Телохранителей нигде не видно. Темно. Бледный босс Окава, со впалыми щеками и глазами тигра, которые улыбаются мне.

— Эй, сэнсэй! Где вы пропадали? Опять ездили на свои практикумы?

Ему ничего не известно. Я благодарен Тецуя.

Мы ведем спокойную беседу.

И я все ему рассказываю. Про журналиста, про бойкот и про перемирие. Он смотрит на меня. Впалые щеки, дыхание умирающего, но глаза все те же.

— Сэнсэй, вы очень глупо поступили. Но с кем не бывает? Вам что, послали черную карточку? — Он смеется, закашливается и говорит:

— Важно то, какой урок вы из этого извлечете. Что вы можете извлечь? Подумайте хорошенько. Без такого поступка никто из наших сыновей не может стать настоящим сыном. Со всеми может произойти какая-нибудь мелочь или несерьезное падение, каждый может допустить слабость. Это очень хорошо для отшлифовки характера. Но сейчас надо смотреть перед. Теперь у меня нет лишнего времени на глупости, как вы видите. Может, меня не станет через день, может, через месяц. Я поговорю с Тецуя, и все будет в порядке. Мы посылали карточки перемирия и за более серьезные промахи. Мы пошлем вам карточку перемирия! И потом, сэнсэй, я скоро умру. Будьте осторожны, смотрите, чтобы не получить красную карточку, о'кей?