Он начинает болтать со мной, как будто мы сто лет знакомы. Рассказывает о своей дочке, Ёко, которая сейчас учится в шестом классе в маленьком городке на юге, она отличница. Откуда он знает? Потому что так было пять лет назад, когда он ушел из дома.

— Конечно, она и сейчас отличница, — говорит гордый отец.

— Ты с ней поддерживаешь отношения?

— Нет, мне стыдно, не хочу ее срамить.

— Почему ты уехал?

— У меня было свое дело — оформление поздравительных открыток. Было хорошо, потом стало плохо, влез в большие долги. Я не мог вынести стыда, и не хватало мужества покончить с собой. А сейчас я пристраиваю на работу таких же несчастных, как я сам, которые приходят сюда. Беру процент себе, а остальные деньги отдаю якудза. Поэтому я знаю всех новичков, попадающих в эту черную дыру. Я также сотрудничаю с буддийскими и католическими организациями, которые здесь работают: благотворительные столовые и все такое. Сания — это один шаг перед тем, как эти несчастные отправятся спать в переходах на станции Синдзюку или рядом с прудом лотосов в парке Уэно. Поэтому я обеспечиваю им здесь достойную жизнь, чтобы они не оказались на Синдзюку. А я пью, вот это. А ты чего здесь ищешь? Юки? Не знаю, кто такой Юки. Да ведь имя не имеет значения. Так или иначе, это бы не помогло. Может, Фурукава? Ты что, смеешься надо мной? У здешних людей нет имен. А если и есть, то они их тысячи раз меняли. Ты что, правда думаешь, что меня зовут Кавасима? Юки. Тоже мне, насмешил.

Я рассказываю ему немного подробностей. Рассказываю о шраме, о глазах навыкате, о глазе, направленном в сторону, о беспричинной грусти и о сборниках стихов, которые наверняка будут у него в рюкзаке. Немного о датах, которые, возможно, хоть что-то скажут о его появлении в Сания, если это он, если он вообще где-то существует.

Кавасима говорит, что, может, видел кого-то похожего, но точно не помнит: «Чего ты хочешь от меня, я не помню», — и икает.

Биографии людей в Сания длятся один день. Поздно ночью, когда Кавасима возвращается в свою комнату, чистый от воспоминаний, с запахом саке изо рта, он все же помнит о своей способной дочке — и плачет. А утром начинается новый день.

И наутро Бог дает этим людям в Сания еще один день. День, в котором нет никаких воспоминаний. Иначе как они выживут?

Кавасима говорит, что наведет справки. Просит, чтобы мы вернулись завтра.

На следующий день мы находим Кавасиму в темном баре.

Нашел? Не знаю, может быть, пойдем. Мы выходим и идем к маленькой чистой ночлежке. Красивая каллиграфическая вывеска снаружи, рабочие ботинки аккуратно расставлены внутри, пахнет саке. Мы снимаем обувь, кланяемся, заходим внутрь. В коридорах развешано выстиранное белье, сквозь которое мы проходим в комнату. Двое телохранителей, Кавасима, Тецуя и я занимаем все пространство одним своим присутствием. На футоне лежит человек с черным лицом. Мой затылок напряжен, во рту пересохло.

— Это он? — спрашивает Тецуя.

— Это он? — спрашивает Кавасима.

Я смотрю на человека, я его не знаю. Я не знаю, знает ли он самого себя. Кто это? Человек смотрит на меня. Если он и смотрит на меня, то явно не знает. Я стараюсь смотреть в его глаза, но они опухли. Я ищу моргающий глаз, но его глаза почти закрыты. Это может быть Юки, это может быть кто-то другой, это может быть кто угодно.

— Почему ты решил, что это он? — спрашиваю я у Тецуя.

— Это началось с филиппинской проститутки, которая его узнала, — говорит Тецуя. — За ним следили несколько дней, он исчез и появился вновь. Может, они ошиблись. Не забывай, что мы ищем его сейчас не меньше, чем ты. Мне послали его отличительные приметы и сказали спросить Кавасиму. Что, может быть, он в Сании. Так мы попали сюда. Так что ты скажешь?

— Я не знаю, не уверен. Но помоги ему, пожалуйста.

Тецухиро молчит. А потом:

— Ты ведь знаешь, верно?.. Если это он и если он предал…

— Я знаю.

Он обращается к человеку в черном, лежащему там:

— Ты ведь тоже знаешь, верно?

Человек молчит. Мы молчим.

— Я ему помогу, — говорит Тецуя. И выходит из комнаты. Телохранители следуют за ним.

Я смотрю на человека, у которого нет лица. И вдруг убегаю оттуда, меня тошнит. Я прошу поговорить с черным человеком еще раз.

Через неделю я приезжаю в квартиру-убежище семьи с Оасакой, который был назначен Тецуя вести со мной «расследование».

Человек стал чистым, он очень тощий. Взгляд прямой, две мизерные точки смотрят через полоски его опухших век. Я смотрю на него. Понимаю, что точно не помню, как выглядел Юки. И даже если бы он не делал пластических операций у лучших хирургов Манилы и Гонконга, я бы не узнал его. Разве что по глазам, те глаза нельзя забыть. Но даже их можно прооперировать и исправить, говорят мне. Я ищу привычное моргание левого глаза, но напрасно. Мои глаза смотрят на его руки. Есть у него левый мизинец или нет. Есть. Может, это протез. Я вижу, что Оасака тоже обращает на это внимание.

Оасака начинает допрос:

— Как зовут?

— Хиросаки. Чего вам от меня надо? Ты кто? Я тебя не знаю, и я хочу уйти отсюда.

— Откуда?

— Из деревни рядом с Мориокой.

— Не с Хоккайдо?

— Ни разу там не был. Чего вам от меня надо? Отпустите меня.

Я смотрю на эти направленные на меня глаза, ищу в них проблеск. Чего? Этот человек совсем не напуган, но в этих глазах царит то ли безграничное равнодушие, то ли безграничная самоуверенность.

— Тебе что-нибудь говорит имя Мурата Юкихира?

— Нет.

— Фурукава?

— Нет. Кто вы такие?

— Мы из семьи Кёкусин-кай. Тебе это о чем-нибудь говорит?

— Нет. Я могу идти? Я вам ничего плохого не делал.

Я смотрю на него. Этот человек, Юки он или нет, был многими людьми. Он столько раз менял имена, что невозможно понять, кто он. Руки не соответствуют глазам. Уши не соответствуют груди. Ноги не соответствуют губам. И все это не соответствует сердцу.

— Меня зовут Якобу, я был другом Юки. Я ищу его, чтобы помочь ему. Если это ты, то, пожалуйста, скажи об этом.

— Я не знаю никакого Юки. Отпустите меня. Не знаю, кто такой Юки. Отпустите меня, пожалуйста.

— Как ты попал в Сания?

— Как тебе не стыдно спрашивать такое?

Мне стыдно спрашивать такое. Мы молчим.

Вдруг Оасака говорит:

— Иди. Ты можешь идти.

Человек удивлен. Смотрит на меня, смотрит на Кен-ити, выпрямляется, вновь смотрит на меня. Увидел ли я там что-то знакомое? Моргнувший глаз? Я уже ни в чем не уверен.

— Я могу идти?

— Да. Мы тебя отвезем, куда скажешь.

— Отвезите меня на станцию Уэно.

— Хорошо. Куда ты хочешь поехать?

— В родную деревню, чтобы умереть. Увидеть родное озеро, родные поля и умереть. Какое вам дело?

Оасака выкрикивает приказ. Молодой сын-кобун тут как тут, кланяется, выслушивает приказания и выводит человека на улицу.

— Секунду! — кричу я.

Они останавливаются. Человек стоит ко мне спиной — безмолвный силуэт в дверном проеме, он не поворачивается.

— Имя Саюми тебе что-нибудь говорит?

Силуэт в дверном проеме не двигается.

— Нет, — говорит он и выходит.

Оасака смотрит на меня и говорит:

— Это он.

— Ты уверен? Тогда почему?..

— Так он бы ни за что не признался. Ему нечего терять, этому человеку, он ничего не боится. Конец преследованиям. Пусть это останется между нами.

— Откуда ты знаешь? И почему не…

— Сэнсэй, как конюх знает своих лошадей, как крестьянин знает свою корову, как мать знает своего сына, как стрелок стреляет с закрытыми глазами и попадает в цель, мы знаем тех, кто менял себя тысячу раз, столько раз, что они и сами больше себя не знают.

Тех, кто поднимался и падал тысячи раз и кому уже все неважно.

Тех, кто познал свое счастье целиком и потерял все.

Тех, кто все видел и кого нельзя удивить.

Тех, кто пережил все крайности и кого нельзя удивить большей крайностью.

Тех, кто совершал поступки, о которых он не хочет вспоминать.