Мне хотелось взглянуть, что творится на вершине — ведь должно же там что-то происходить… Но в то же время я чувствовал: может, лучше и вовсе не приближаться к тому месту. Неудержимое любопытство боролось во мне с интуитивным страхом. Но что бы там ни случилось, повернуть назад я уже не мог. Как во сне, где невозможно сделать выбор — нет определяющего принципа. Или же у нас нет альтернатив, чтобы этот принцип установить.

“А вдруг Сумирэ несколько дней назад точно так же среди ночи проснулась от звуков музыки, и как была, в одной пижаме, из любопытства пошла в горы той же тропой?” — неожиданно пришло мне в голову.

Я остановился и оглянулся. Горная дорога спускалась вниз, до самого городка, похожая на след гигантскою слизняка, мутновато белая и склизкая. Я взглянул на небо, а потом, случайно — на свои ладони в лунном свете. И вдруг почувствовал, что это уже не мои руки. Не могу этого толком объяснить. Во всяком случае, сам я понял это с первого взгляда. Мои руки больше не были моими руками, мои ноги больше не были моими ногами.

Мое тело впитало мертвенно-бледный свет луны и утратило теплоту жизни, стало похожим на куклу, сделанную из той же глины, которой покрывают стены домов. Кто-то с помощью колдовства — как это делают шаманы на островах Вест-Индии — вдохнул мою ненастоящую жизнь в этот ком земли. В нем не было пламени истинной жизни. Моя подлинная жизнь где-то крепко спала, а Некто без лица схватил ее и, запихнув в саквояж, как раз в эту минуту намеревается с нею скрыться.

Меня охватил такой озноб, что стало трудно дышать. Где-то — я не мог понять, что это за место, — кто-то поочередно заменял все клетки моего организма, распускал нити, связывающие мое сознание. Думать было некогда. Единственное, что я мог — поскорее рвануть в свое привычное убежище. Я набрал полные легкие воздуха и, нырнув в море собственного сознания, стал погружаться все глубже и глубже на самое дно. Рассекая руками тугую воду, я одним махом опустился вниз и крепко ухватился за лежащий там огромный камень. Словно стремясь запугать непрошеного гостя, вода тяжело надавила на барабанные перепонки. Я крепко зажмурился, задержал дыхание и стал терпеть. Это не так уж трудно, если принял окончательное решение. Быстро привыкаешь и к давлению воды, и к отсутствию воздуха, и к ледяной мгле, и к сигналам, посланным из хаоса. Отработанное действие, которое я с детства проделывал уже множество раз.

Хронология событий нарушилась, одно переплелось с другим, потом все развалилось на части и выстроилось по-новому, в ином порядке. Мир расширялся беспредельно, и в то же время имел жесткие границы. Несколько четких образов<Здесь автор использует яп. слово “имэ:дзи”, произошедшее от англ. “image” — изображение, отражение, фигура, подобие, копия, мысленный образ, мысленное представление, образ (лит.), воплощение, символ, воспроизведение. > — только образов — безмолвно двигались мимо по собственному темному коридору. Словно медузы или души, плывущие по воздуху. Однако я решил не смотреть в их сторону. Стоит мне хоть чем-то себя выдать, дать им понять, что я их заметил, они тут же — никаких сомнений — начнут приобретать какой-то Смысл. А Смысл сразу возьмет и привяжется к Временному характеру, и тот, не спрашивая моего согласия, просто выпихнет меня на поверхность. Я наглухо запер свою душу и стал ждать, пока их процессия окончательно не пройдет мимо.

Не имею понятия, сколько это продолжалось. Но когда я оказался на поверхности, открыл глаза и тихо вздохнул, музыка уже смолкла. Похоже, загадочный концерт был окончен. Я прислушался. Никаких звуков. Абсолютно ничего. Ни музыки, ни людских голосов, ни дуновения ветерка.

Хотел посмотреть, который час, но часов на руке не оказалось. Остались в комнате Сумирэ, у подушки.

Я взглянул на небо. Похоже, звезд прибавилось. А может, я ошибался — просто обман зрения. Мне показалось даже, что и небо стало каким-то другим. Прежнее странное ощущение, что мое тело — не мое, почти прошло. Я попробовал потянуться, согнул руки, сжал пальцы. Все в порядке. Только рубашка в подмышках стала влажной и прохладной от пота.

Я поднялся с травы и снова пошел в гору. Раз уж с таким трудом добрался сюда, попробую подняться на вершину. Хочется все же разобраться, была там музыка или нет, найти хоть какие-нибудь следы, чтобы понять. Через пять минут я был уже на вершине. У подножия южного склона, по которому я шел, виднелись море, порт и спящий городок. Редкие фонари местами освещали дорогу вдоль берега. Другая сторона горы, насколько хватает глаз, была полностью погружена во тьму. Ни единого огонька. Вглядевшись в темноту, я стал различать вдали еще один горный хребет, плывущий в лунном свете. За ним простиралась уже совершенно непроглядная тьма. И нигде ни следа недавнего шумного праздника.

А что музыка? Была ли она на самом деле или нет? Сейчас я уже сомневался в этом. Где-то глубоко во мне она еще слабо играла. Но с каждой минутой моя уверенность таяла, становясь все более призрачной. Может, никакой музыки вообще не было. Может, это какая-то галлюцинация, а мои уши по ошибке уловили то, что происходило совершенно в другом месте, в другое время. И в самом деле, кто, интересно, будет в час ночи собираться на горе и играть там?

Стоя на самой вершине, я взглянул на небо: луна висела удивительно близко и была полна какой-то дикой, свирепой энергии. Грубая каменная глыба, с поверхностью-кожей, изъеденной беспощадным временем. Зловещие тени самых разных очертании, всплывшие на ее поверхность, были слепыми раковыми клетками — они тянули свои щупальца к теплу человеческой жизни. Лунный свет искажал все звуки, смывал, подобно течению реки, все значения, сбивал с пути и вводил в заблуждение души. Это он заставил Мюу увидеть своего двойника. Это он увел куда-то котенка Сумирэ. Это из-за него исчезла сама Сумирэ. Это он играл музыку, которой (скорее всего) просто не могло существовать, и притащил меня сюда. Впереди передо мной простирался бездонный мрак, позади — мир тусклого света. Я торчал на вершине горы в чужой стране, выставленный под лунные потоки лучей. Трудно поверить, что все это не было тщательно спланировано с самого начала.

Вернувшись в коттедж, я налил себе коньяку Мюу и выпил. Потом попытался тут же заснуть. Не смог. Даже вздремнуть не получалось. И пока небо на востоке не стало светлеть, луна, гравитация, шорохи окружили меня плотным кольцом и не отпускали.

Я мысленно представил котов — в запертой квартире, умирающих с голода. Нежные маленькие плотоядные зверюги. Там я умер — настоящий я, — а они еще были живы. Они ели мою плоть, разгрызали мое сердце, сосали мою кровь. Эта картина стояла у меня перед глазами. Я прислушался. Откуда-то издалека доносилось их чавканье: коты высасывали мой мозг. Три грациозных кошечки окружили расколотый череп и прихлебывали оттуда густой суп цвета пепла. Кончиками красных шершавых язычков аппетитно вылизывали мягкие складки моего сознания. С каждым их прикосновением сознание мое колыхалось и подрагивало — как раскаленный воздух, струящийся в жару. Становилось все более похожим на мираж и исчезало.

Так никто и не узнал, куда пропала Сумирэ. Мюу точно сказала: она исчезла, как дым.

А Мюу вернулась на остров через два дня утренним паромом. Вместе с ней приехали сотрудник японского консульства и представитель туристической полиции Греции. Провели консультации с властями, начали новое серьезное расследование с привлечением местных жителей. Фотографию с паспорта Сумирэ напечатали во всех греческих газетах и начали собирать информацию. В результате, газеты и полицейские участки завалили сообщениями, но это, к сожалению, все равно ни к чему не привело. Зацепок так и не нашлось. Почти все поступившие сведения касались каких-то других людей и к Сумирэ не имели никакого отношения.

Родители Сумирэ тоже приехали. Впрочем, я покинул остров до их приезда. Дело даже не в том, что начинался новый учебный год, — мне совсем не улыбалось встречаться с ними в таком месте. К тому же японские журналисты узнали о случившемся из местных газет и стали наседать на японское консульство и местную полицию. Я сказал Мюу, что должен возвращаться в Токио. Да и вряд ли я чем-то мог реально помочь в поисках Сумирэ, даже если бы остался.