Осенью ее родители решили развестись. Мать Кейли переехала в Париж, устроившись в крупную международную корпорацию, а отец уехал в Орегон, где работал адвокатом и жил с женщиной по имени Рейнбоу, которая умела предсказывать судьбу и имела четверых детей от предыдущего брака.

Кейли отправили в художественную школу-пансион в Новой Англии. Ее друзья и кузины остались далеко, в Лос-Анджелесе, и она чувствовала себя ужасно несчастной. Мучившее ее ощущение, что она не более материальна, не более осязаема, чем тень, дрожащая на зыбкой поверхности воды, проникало ей глубоко в душу и, в конце концов, овладело всем ее существом.

Когда наступили зимние каникулы, Кейли отклонила приглашения обоих родителей и заявила, что хочет поехать к бабушке в Редемпшн. Наконец был достигнут компромисс: она провела день Благодарения в Нью-Йорке с матерью, с тетей и дядей, а на Рождество полетела в Неваду, чтобы присоединиться к отцу, Рейнбоу и ее детям.

Бабушка встретила самолет Кейли в Лас-Вегасе одна и привезла ее в Редемпшн. Отец так и не приехал. Рейнбоу страдала от мигрени и должна была несколько дней лежать в темной комнате, – так объяснила ей бабушка, когда они остановились перекусить в дороге гамбургерами и картошкой по-французски.

Кейли не подала виду, что ее обрадовало изменение планов, но не сомневалась, что бабушке это было известно, – от нее трудно было что-то скрыть.

В доме, который Кейли считала родным, в бальном зале, ее ждала четырнадцатифутовая ель, все еще влажная, со свежим запахом ее родных высокогорий. Мастер на все руки, мистер Кингсли, развесил тысячи крошечных фонариков на ее пышных ветках, но работа по украшению елки многочисленными игрушками, которые делались и собирались поколениями, была оставлена до приезда Кейли.

Вечером, когда закончился ужин, и елка была украшена, и даже бабушка внесла свою лепту, взобравшись на высокую стремянку, чтобы достать до верхушки елки, Кейли сидела одна в темном зале и с восхищением смотрела на мигающие фонарики и блестящие украшения. Она хотела жить у бабушки в Редемпшне, пока не стала бы взрослой, но здоровье пожилой женщины ухудшалось, и бывали дни, когда артрит приковывал ее к постели. Никто не реагировал на намеки Кейли о том, что она могла бы быть полезной, ведь ей было уже почти девять лет, и, в конце концов, она отказалась от них.

Кейли сидела и размышляла о том, что у нее нет настоящего дома, нет места, к которому она была бы привязана, и ощущала себя более призрачной, чем когда-либо. Вдруг Кейли резко повернула голову, ее сердце екнуло и замерло в предчувствии чего-то. Дерби был здесь. Он переводил удивленный взгляд с нее на елку и опять на нее.

Он подрос. Его волосы стали длиннее, а левую щеку украшала ссадина. Он произнес ее имя, Кейли поняла это по движению его губ. Она почувствовала, как их души соприкоснулись.

Кейли поднялась с кресла, подошла к зеркалу и прислонилась лбом к стеклу, словно хотела проникнуть в него, – так сильно влекло ее к мальчику. Она прижала ладони к холодной поверхности зеркала, едва сдерживаясь, чтобы не сжать пальцы в кулак и не ударить по преграде, которая отделяла ее от Дерби, застывшего в той же позе, что и она, охваченного тем же желанием. Какая-то безыскусная нежность ощущалась в его движениях.

– Дерби, – шептала Кейли.– О Дерби, мир развалился, я всего лишь видимость, я не реальный человек.

Она говорила и говорила, изливая все, что накопилось у нее на сердце, а когда эмоциональный поток иссяк, она почувствовала облегчение. Хотя Дерби и не мог слышать ее, он, казалось, все понял, он знал, как ей грустно и одиноко. Она чувствовала, что не безразлична ему, и это было самым главным.

Они долго стояли так, осязая, и не осязая друг друга. А когда вошла бабушка и включила свет, Дерби мгновенно исчез. Кейли повернулась, ослепленная светом и собственными слезами. Бабушка подбежала к ней, обняла, целуя в затылок.

– О, дорогая, – взволнованно шептала бабушка.– Дорогая моя. Мне так жаль.

Она не спросила Кейли, почему та стояла, прислонившись к зеркалу, и плакала. Конечно, у нее были свои мысли на этот счет, а Кейли не пыталась объяснить ей это ни тогда, ни позже. Это было слишком личное, слишком дорогое, чтобы делиться этим с кем-то, даже с бабушкой.

В течение последующих лет Кейли навещала бабушку всякий раз, когда могла. Повзрослев, она стала видеть яркие, головокружительные, захватывающие дух сны о Дерби, независимо от того, была ли она в Редемпшне или где-то далеко, но к своему сожалению, в зеркале она видела его все реже и реже.

Когда Кейли было двенадцать, и она училась в школе искусств, ее мать погибла в автомобильной аварии в Европе. Отец умер год спустя от гриппа, а через шесть месяцев не стало и бабушки. Дом в Редемпшне закрыли, в нем никто не жил.

Зеркало стало просто зеркалом, темным и пустым. А Кейли, которая жила теперь в Лос-Анджелесе, была помолвлена с мужчиной, которого должна была любить, но не любила, и всеми силами старалась забыть Дерби. Но он то и дело приходил к ней в воспоминаниях, когда она бодрствовала и когда спала, работала или отдыхала, и чем дольше Кейли была вдали от Редемпшна, тем более эфемерной ощущала она себя.

Редемпшн, настоящее время

Элегантный старинный дом, в котором наследники оставили только кровать, несколько коробок с бумагами и книгами и арфу двоюродной бабушки Марты, окружил Кейли Бэрроу зияющей пустотой, когда она вошла в переднюю с одним чемоданом в руке.

Кейли кусала нижнюю губу, стараясь сдержать слезы. Она испытывала смешанные чувства: она всегда любила это место, у нее были связаны с ним неизменно счастливые переживания, но эта немая пустота была мучительным напоминанием о смерти родителей и бабушки. Кейли вздохнула.

Она владела небольшой художественной галереей в Лос-Анджелесе, продавала картины и скульптуры и уже пять лет серьезно встречалась с Джулианом. У нее не было недостатка в деньгах, она унаследовала от родителей приличное состояние и удачно вложила его. Ей не за чем было держаться за огромный старый дом в полупризрачном городке в штате Невада, в пятидесяти милях от которого ничего нет, но Кейли не могла расстаться с этим местом.

Особняк пришел в полный упадок. С ним нужно было что-то делать – восстановить и продать, или превратить в своего рода приют, или передать в дар местному историческому обществу, если такое имелось... Или самой переехать сюда и спокойно заниматься скульптурой.

Кейли покачала головой. О последнем, конечно, не могло быть и речи. Она не могла сбросить со счетов галерею, друзей... и Джулиана. Он был преуспевающим детским хирургом, и никогда не отказался бы от своей успешной практики и не переехал в такой маленький городок, через который не ходили даже товарные поезда. Кейли ощутила прилив раздражения, но быстро подавила его. В конце концов, ей было уже тридцать лет, и она хотела иметь детей. А для этого был нужен муж, на роль которого вполне подходил Джулиан.

Кейли подняла чемодан и опять вздохнула. Она не то чтобы не любила его – он был милым, серьезным и даже был хорош собой.

Но где та безумная страсть, которую она ждала? Где поэзия, где романтика?

Где Дерби?

Внизу, у широкой лестницы, ведущей на второй этаж, была высокая двустворчатая дверь в бальный зал. Кейли бросила на нее взгляд и ей вспомнились фотографии бабушки в подвенечном платье и дедушки во фраке, которые когда-то танцевали в этом зале. Странно, случайный ветерок пробежался по струнам арфы бабушки Марты, и Кейли показалось, что звуки складывались в короткую веселую мелодию.

Слегка нахмурив лоб, она снова поставила чемодан, в который уже раз глубоко вздохнула и, расправив плечи, вошла в бальный зал. Она посмотрела на арфу большой инструмент, когда-то великолепный, как и сам дом, но теперь пришедший в негодность.

Кейли понимала, что просто оттягивает время. Она не переставала думать об этой комнате и о зеркале на стене с того дня, когда последний раз была здесь несколько лет назад. Тогда ее искушал соблазн продать дом. Но у нее не хватило духу, хотя рынок недвижимости процветал, а дядюшки и кузины дружно подталкивали ее к этому, ведь продажа сулила немалые деньги.