Николас уставился на острые вершины, охраняющие границы Глариена. Заря, словно пожар, полыхала на покрывающем их ледяном панцире. Под его ногами раскинулся заросший полевыми цветами лужок. Солнечные лучи постепенно высвечивали каждое растение, лепестки наливались цветом: темно-розовым, белоснежным, желтым, синим, перетекающим в пурпурный. Ковер из цветов простирался до самых деревьев. За ними возвышались альпийские вершины, словно стоявшие рядком застенчивые девушки.

Он впервые наблюдал этот разгоревшийся от поцелуя зари ледяной пожар, когда ему было одиннадцать, по пути в Морицбург: над покатыми лугами долины реки Вин на утреннем горизонте полыхали горы. Лицо его матери озарилось радостью. В тот самый миг он понял, что она никогда не любила Англию и оставила своего мужа без сожалений в сердце. Его родители больше ни разу не виделись.

Но теперь сожаление день и ночь преследовало его, отравляя существование и затуманивая разум. Скорбь по Ларсу, по всем тем, кто отдал за него свою жизнь. Грубоватый и умный Ларс никогда уже не увидит объятых предрассветным пожаром Альп. Ларс мертв. Это была одна из его самых больших слабостей – можно сказать, фатальная для принца слабость: Николас не мог смириться с тем, что люди жертвовали за него своими жизнями.

И вот теперь он шаг за шагом ведет Пенни прямо в пасть льва. Если он потерпит неудачу, если хоть раз оступится, она попадет прямиком в лапы Карла, а от самого эрцгерцога Николаса останутся одни воспоминания – беспомощные и никчемные, как обдувающий ледяную пустыню ветер. Птица завела свою песнь, посылая через горы и долы холодную мелодичную молитву, болью отозвавшуюся в его груди. Мужчины умирают, женщины страдают, чтобы принцы получили власть. Но если принцы не оправдают священного доверия, кто встанет у руля? Толпа? Выскочки, которые довели Францию до террора?

– У меня нет слов, – прозвучал у него за спиной голос Пенни. Похоже, она все еще дулась на него. – Я даже представить себе такого не могла. Ничего удивительного, что Раскалл-Холл кажется тебе таким жалким и ничтожным.

Он повернулся к ней. Солнце позолотило ее волосы, щеки стали розовыми. Она подняла руки, словно пыталась поймать яркие солнечные лучи, пробивавшиеся сквозь высокие облака. Потоки света расплавленным золотом горели в ее ладонях. Голод по этому яркому свету просочился в его кровь, разжигая желание, которое он сдерживал столько дней.

Она опустила руки и посмотрела на него, полыхая в лучах рассвета, у ее ног раскинулась радуга полевых цветов. Он был не в силах скрыть своей страсти и знал, что она написана на его лице так же, как в ее широко распахнутых глазах и на полыхающих щеках.

– Цветы, – проговорила она. – Хорошо, хоть не белые розы. – Она развернулась и побрела прочь.

– Не убегай от меня! – крикнул он ей вслед.

– Да как ты смеешь? – остановилась она. – Как ты смеешь?! Обвинять меня в том, что я убегаю от тебя! Мы уже несколько дней в пути. Если наша миссия провалится, меня ждет куда более жестокая судьба, чем тебя. И все же, невзирая на то что мы пережили, ты обращаешься со мной, как с парией. Это ты трус!

Он подошел к ней, самообладание уже вернулось к нему.

– Конечно. Поскольку я долго откладывал то, что давно следовало сказать? Отлично, я скажу это теперь. Наша брачная ночь была ошибкой – вполне естественный момент слабости, успех вскружил нам обоим голову. Я не собирался встречаться с тобой вновь.

Она замерла.

– Значит, ты проявил акт милосердия, решил наградить меня напоследок милыми воспоминаниями?

Казалось, под каждым ярким лепестком скрывается черная чашечка стыда и позора. Он предпринял отчаянную попытку быть честным до самого конца:

– Было бы жестоко отказать тебе.

Пенни обхватила себя руками.

– В жизни не слышала ничего более омерзительного, ваше королевское высочество. Снова это ваше хваленое самодовольство, как и в том случае, когда вы заставили меня думать о вас хуже, чем вы есть на самом деле. То, как вы насмехались надо мной, когда я сказала, что моя задача – исправить вас. «Я занимался вашими ничтожными нуждами из жалости, поступить иначе было бы жестоко». Да, вы действительно вздернули меня на дыбу! Вы смотрите на меня свысока и унижаете меня.

– Это неправда.

Она резко повернулась к нему, в пшеничных волосах полыхали потоки расплавленного золота.

– Тогда что же это?

Он лихорадочно искал способ загладить свою вину.

– Это я нуждался. Нуждался жестоко, жутко. А ты была щедра со мной.

– Но ты бы никогда не притронулся ко мне, если бы я не попросила? О Боже! Что за снисходительное, скверное отношение! Мужчина, одержимый самоконтролем, который признает, что вынес одно-единственное неверное решение и теперь будет до конца своих дней сожалеть о нем. Это отвратительно! Ты отвратителен!

Его неистовая ярость вырвалась на свободу, как дракон из своей пещеры.

– Когда же я, интересно, отрицал это? Хочешь еще доказательств?

Он схватил ее за голову обеими руками и прижал ее губы к своим. Грубый поцелуй заставил ее губы раскрыться. Она пыталась вырваться, но он не отпускал ее – пробовал ее на вкус, вдыхал ее аромат, ее пшеничные волосы мягкими прядями окутали его пальцы, его грудь прижалась к ее груди. Он был нарочито груб с ней, груб и жесток. И все же страсть горела пожаром. Его плоть восстала между ними, и он почувствовал ее отклик. Когда он разжал руки и отпустил ее, ее губы распухли и горели огнем, соски топорщились сквозь мужскую рубашку.

– Давай же! – с вызовом бросил он ей. – Ударь меня! Почему бы и нет?

Она отступила, вытирая рот тыльной стороной ладони, в широко распахнутых глазах отражались подсвеченные солнцем горные вершины. На ресницах повисли капельки слез, но Пенни храбро хохотнула:

– Ну, начнем с того, что ты – священная персона. Считаешь, что я заслужила это? И чем же?

По его телу прокатилась волна стыда. Должно быть, его обуяло безумие.

– Потому что это было искренне. Именно этого мне и хотелось. Я не желаю играть в соблазн и нежность. Я хочу взять тебя прямо здесь, на этом ковре из цветов, и пусть горные пики смотрят на нас, а дракон изрыгнет пламя триумфа. Ты обвиняешь меня в двуличности? Отлично. Значит, ты начала разбираться во мне. Но только не думай, что я занимался с тобой любовью из жалости или с презрением.

Ледяные пики сверкали, чистые, древние, окутанные розовыми облаками. Стреноженные лошади неловко двигались по лугу. Стоявшая позади нее ветхая хижина камень за камнем являла солнечным лучам каждую свою трещину.

– И все же ты считаешь, что полностью контролируешь себя? Что настоящее желание не может тронуть тебя? И что нежность для тебя постыдна? – Она стащила с себя пиджак и бросила его на камень, потом скинула сапоги, стянула чулки и осталась стоять на траве босиком.

Желание схватило его в объятия, точно он попал в пасть к ужасному монстру.

– Господи, да я и не отрицаю грубого необузданного желания.

Ее походные бриджи были грязными, все в пятнах. Она наклонилась и сняла их, оставшись в одной мальчишеской рубашке, слишком длинной для нее. Кровь ее бурлила в жилах. Ледяные вершины сверкали, ослепляя его, осыпая ее волосы хрустально чистыми красками.

На него навалилось отчаяние.

– Я думал, что никогда больше не увижу тебя. Неужели ты не понимаешь? Разве я мог так рисковать, если бы не это?

– Ты говорил, что любишь меня.

– Значит, я соврал!

Она сняла с себя рубашку. Солнце позолотило ее обнаженную кожу: женственные изгибы тела; маленькие тугие грудки; ее потаенное местечко пряталось в островке кудрявых волос. Глаза горели, словно жемчужины, в которых отражался холодный рассвет.

Она по-прежнему держала в руках рубашку, наполовину скрывавшую ее.

– Ты тронул меня до глубины души той ночью в Лондоне. Каждый розовый лепесток обжигал мне кожу. Я вся горела от восторга и экстаза, как будто ты действительно был принцем, а я – Золушкой. И хотя я думала, что ты сдерживаешь себя, сдерживаешь и таишься от меня, это было самое прекрасное, что случилось со мной в жизни. Почему ты хочешь растоптать воспоминания об этом – обо всем настоящем и чувственном, что было между нами?