В комнате было душно, и через несколько минут Пенни открыла окошко. В лесу курлыкали голуби, и ей показалось, что где-то заливается дрозд, хотя для дроздов сейчас не время. По садам гулял легкий ветерок. Она впала в прострацию, мозг словно оцепенел и превратился в кучку ненужного хлама, она смотрела вокруг, все видела, но была не в состоянии воспринять окружающий мир. Вот малиновка, думала она. И снегирь. Что он тут делает в такое время дня? О, а вот и его маленькая скромная женушка. Отчего самцы всегда более яркие? Мистер Грин говорит, что снегири создают пары раз и навсегда. Плохо, что они поедают почки в саду. Парочка этих птичек способна очистить сливу в мгновение ока.
Она взглянула на свои руки и удивилась тому, что они мокрые. Она провела ими по щекам и обнаружила, что лицо тоже мокрое. Она плачет. Тихо, сама того не замечая, она плачет так, будто сердце ее вот-вот разобьется навек. Груди ее набухли. Софи проснется голодная и станет звать свою мамочку. Бабушке придется успокоить ее, дав водички с сахаром. До сих пор Пенни ни разу не оставляла свою крошку так надолго. Сердце ее сжалось, как будто она действительно слышала этот плач. Она вернулась к столу, села, зажмурилась и закрыла уши руками.
Дверь распахнулась.
– Вот, – сказал он. – Правда, такая глупая и безобразная при свете дня. Сейчас уже не так больно, как было раньше. Видно, по мере того как я писал и писал тебе, стараясь все объяснить, я и сам кое-что понял.
Николас стоял в проходе, в руках – целая кипа листочков, лавиной обрушившаяся на ее колени.
– А извинение?
Он пересек небольшую комнатку и встал у окна.
– Я прошу прощения за все то зло, которое причинил тебе. Прошу прощения за жестокость и молчание. Прошу прощения за то, что не мог рассказать о своих чувствах, когда надо было, и не объяснился с тобой, пока не стало слишком поздно. Прошу прощения за то, что навязываюсь тебе теперь. Если не хочешь, можешь не читать. Только знай – это предлагается от чистого сердца, хоть и без особого желания, потому что я задолжал тебе это. Пенни, ты думаешь, что предлагаешь мне любовь, а я ведь даже не знаю, способен ли я пережить твою снисходительность.
– Я очень злилась на свою мать по возвращении домой. – Она сглотнула. – Злилась за то, что она не рассказала мне о моем отце. Злилась за то, что она по доброй воле принесла в жертву меня, свою собственную дочь, во имя королевства. Твоего королевства.
– Что ты хочешь этим сказать?
– Мама знала, что я полюблю тебя. Она решила, что ты важнее, что Глариен важнее, и полагала, что я переживу все это… и даже что любовь к тебе пойдет мне на пользу, заставит меня повзрослеть. Может, она была права. Я все пережила, хоть это было и нелегко. Но теперь я уже ни на кого не злюсь.
– За исключением меня?
– Нет, Николас, – покачала она головой. – Я не злюсь на тебя. Видишь ли, не то чтобы моя мама не любила меня или ее слишком сильно заботила безопасность альпийского княжества, просто она любила моего отца больше жизни. Она поступила так ради него, в память о нем. Теперь я это понимаю. А ты?
– Твоя мать была единственным человеком, который по-настоящему любил меня в детстве. А потом я воспользовался ею. Это тоже непростительно?
– У тебя были на то весьма веские причины, – возразила Пенни. – Она пошла на это по доброй воле. И давным-давно простила тебя. Она все еще любит тебя, видит в тебе того малыша, каким ты когда-то был.
Он застыл и погрузился в молчание, а солнечный день манил к себе, разлившись за окном. Кровь Пенни вскипела, ее трясло от желания прикоснуться к нему. Ничто не изменилось. Ей совершенно незачем читать всю его писанину. Она и так все знала, знала наверняка. Но она сделает это, сделает ради него, потому что иначе он никогда не поверит в ее любовь.
«Любимая, – писал он. – Если бы я мог открыто предложить себя тебе, я бы сделал это, ты и сама это знаешь. Час, проведенный с тобой, стоит больше всей власти мира. Ты считаешь меня одиноким. Это так. Но есть еще одна правда, запрятанная далеко-далеко и глубоко-глубоко. Я не могу стать другом, не замарав дружбы. Я не могу стать любовником, не запачкав любви. Я не знаю, о чем ты догадалась. Ты считала Карла жестоким, думала, что он терроризировал маленького мальчика, и твое доброе сердце разрывалось от сострадания…»
Пенни подняла взгляд. Николас стоял, словно приговоренный к порке в ожидании кнута, голова склонена, руки распростерты, пальцы ухватились за оконную раму, как будто ему не устоять без поддержки. Она сглотнула соленые слезы и снова погрузилась в чтение.
«Впервые это случилось, когда он перевернул меня вверх ногами со стены. Я плакал. Он обнял меня. Он сказал мне, что я маленький мерзкий трусишка, а потом поцеловал меня. Не успокаивающим поцелуем старшего кузена, но поцелуем любовника. И пока меня трясло от страха и отвращения, он воспользовался мною – как потом воспользовался Алексисом. Ты ведь знала это, конечно же».
Она отложила в сторону листочки. Да, она знала.
– Тебе не обязательно все это читать, – сказал он. – С того самого дня я понял, что проклят. Меня стошнило, и тошнило каждый раз, когда Карл принуждал меня быть с ним. Мне хотелось убить его. В двенадцать лет я поджидал его с ножом. Он разоружил меня, вывернув руку, и сбросил в дыру под башней. Я пробыл там три дня. В темноте. Без еды и воды.
– Почему ты никому не сказал о том, что случилось?
– Кому? Моей матери – далекой и сияющей богине чистоты? Моему деду? Моему английскому папочке, больному, одинокому мужчине, прозябающему здесь, в Раскалл-Холле, страдающему оттого, что его принцесса покинула его? Не думаю, что дети, которых пользуют подобным образом, могут довериться кому-то. Стыд и вина просто невыносимы. Я был кронпринцем. И мне полагалось быть сильным. Я думал, что единственный способ прекратить все это – попытаться задобрить Карла. И я научился угождать ему, делать все, что он пожелает.
– Ты был ребенком. Карл на двенадцать лет тебя старше. Твоя мать не могла не видеть этого. Она должна была знать, что здесь что-то не так. Твоей вины в том нет.
Он вздрогнул, словно от удара кнутом.
– Да. – Он уставился в небо. Яркий солнечный свет залил его бледное, окаменевшее лицо. – Теперь это уже не имеет значения.
Она до смерти перепугалась. Страх походил на бедствие, на четырех коней Апокалипсиса, опалявших своим жарким дыханием ее шею. Она сделала попытку продолжить чтение сквозь застилавшие взор слезы, потом не выдержала и вытерла их тыльной стороной руки.
– Принцесса воспользовалась бы платочком, – протянул он ей вышитый квадратик.
Она неловко высморкалась.
«Когда мне исполнилось четырнадцать, Карл сказал, что я уже достаточно взрослый и могу познать женщину…»
Пенни положила письмо на колени и прикрыла глаза. У нее больше не было сил сдерживать рыдания.
Николас взял у нее листочки и смял их.
– Я не хотел, чтобы ты знала. Не хотел, чтобы кто-то знал. Это страшно и омерзительно. Карл и двое его друзей устроили показательное выступление. Девчонка кричала и отбивалась, но они заткнули ей рот кляпом и сделали все, что хотели. Потом настал мой черед.
– Я все думала, – сказала Пенни, во рту стало горько от слез. – Я все думала, изнасиловал ли ты ее или не смог. Видишь ли, Карл делал прозрачные намеки. Говорил, что ты знаешь женщин. Все эти месяцы я размышляла. И предполагала нечто подобное. Но ты же был ребенком, Николас. Совершенно не важно, что ты тогда сотворил. Вся вина лежит на Карле.
– Разве?
Она сжала в руке мокрый платочек.
– Винишь ли ты Алексиса в том, что с ним произошло?
– Алексиса? Нет, конечно! – Он уставился на смятую бумагу. – Но никто, кроме тебя, не знал об этом. И София в том числе. И Лукас. Ни один из моих людей. Это было моим секретом, моим и Карла. После того, как все кончилось, мы ели апельсины. Насколько я помню, я старался держаться с открытой бравадой.
– А двое других?
– Обоих ждал несчастный конец – Карл позаботился о том, чтобы я стал свидетелем. Специально страху нагонял. Я думал, что буду следующим. Карл дирижировал всей пьесой, новые женщины, новые формы насилия. И каждый раз он и меня брал к себе в постель. Я ненавидел все это. Ненавидел его. И год спустя мне удалось нанести ему удар. Он заявил, что это был несчастный случай, хотя едва не умер. Но после четырех лет чуть ли не еженощного пользования он больше ни разу ко мне не притронулся.
