Только Клюни удалось создать такую большую и крепкую организацию. Рядом с ним осталось существовать много мелких местных центров, и параллельно с действием объединяющих тенденций замечаются обратный процесс дробления крупных образований и непрестанное появление всё новых монастырей. Рост Клюни, нашедший себе выражение и во внешнем блеске его монастырей, в импульсах, данных им средневековой архитектуре, сопровождался ростом его влияния в Церкви, и понятно, какое значение для папской политики имело появление подобной организации, влияние которой распространялось далеко за пределы непосредственно входящих в неё монастырей. Не меньшим значением для Церкви и папства обладало и всё монашеское движение эпохи, и тем не менее не следует преувеличивать этого значения.
4. Монашество способствовало росту папской идеи. В Рим стекались монахи и аббаты, твёрдо веруя в спасительную для души силу святого паломничества, посещения «дома апостолов» и папских отпущений. Озабоченные мыслью о своём спасении, монахи верили в великую власть вязать и разрешать, переданную Христом своему наместнику. Папа для них был главою всей Церкви, решения которого обязательны для всех и не подлежат критике. И индивидуальный интерес каждого монастыря, каждой конгрегации подводил реальный фундамент под эти идеи. Рим оказывался самою надежною опорой в борьбе с местными силами. И поэтому защита непогрешимости папского декрета была вместе с тем защитою собственного монастыря. Естественно, что в борьбе за свободу и идею папства сочувствие монашества было на его стороне. Клюнийцы радостно приветствовали попытки императоров обновить само папство, не задумываясь над антиномией папства и империи. Монашеству в целом была чужда та дилемма, которую поставил Григорий VII, и не всегда на стороне великого Папы были симпатии клюнизма, для которого благо Церкви и Папа – покровитель монашества были важнее теоретического спора, а вмешательство императоров в выборы понтификов не нарушало идеи папского верховенства. Папство росло, опираясь на клюнизм и поддерживаемое им, но не клюнийским монахом был Гильдебрандт. Отдельные монахи и аббаты примыкали к нему и становились в первые ряды бойцов, но не монашество в целом.
Практическая программа папства – борьба с симониею и браками духовенства – опиралась на полное сочувствие клюнизма, на совокупность настроений и идей, стоящих в близком родстве со всем монашеским движением, но родилась она не в среде монашества. Оно только помогло её проведению, поддержав начинания Церкви во Франции и дав папству таких энергичных союзников, как Пётр Дамьяни и Джованни Гвальберто в Италии. Не монахи вырабатывают план борьбы и формулируют её задачи. Епископ тульский Брунон занял папский престол под именем Льва IX. Душа папской политики, Гильдебрандт (может быть, прежний римский монах) выработал своё мировоззрение, изучая каноническое право на Нижнем Рейне, где знатоки его сосредоточивались в Вормсе и Льеже. Нижняя Лотарингия и Италия дали теоретиков папской идеи и наиболее энергичных борцов за обновление Церкви, причём руководство движением принадлежало белому духовенству, монашество же только питало и поддерживало его.
5. В основе рассмотренных нами движений X–XI веков лежало то же аскетическо-христианское мирочувствование, которое создало раннее монашество. И точно так же неодинакова была строгость идеала в различных разветвлениях движения, с одной стороны – переходя в эксцессы пустынножительства, с другой – ограничиваясь довольно умеренными формами. Но существенными отличиями X–XI веков от эпохи начал монашества были положение аскетической идеи в христианском мировоззрении и условия её осуществления. Новым еремитам и новым монахам не приходилось бороться за своё понимание христианства, потому что оно было общепризнанным. Они с первых же шагов могли рассчитывать на сочувствие всех религиозно настроенных людей, Церкви, папства и светской власти. Им не приходилось создавать новые формы жизни. Достаточно было примкнуть к традиционным, никогда не умиравшим. Такими формами были, с одной стороны, еремиторий-лавра, с другой – бенедиктинский монастырь. Поэтому и формально движение X–XI веков не было чем-то новым.
Но всё же движение, занимающее нас, не представляет собою повторения предшествующих фаз монашества, являясь определённым моментом в его развитии, осуществляя то, что только намечалось ранее. Идея единства монашества жила уже в эпоху Кассиана и Бенедикта. Медленно она осуществлялась в форме распространения единообразного устава, роста сознания единства монашества и возникновения быстро распадающихся групп монастырей. Благодаря условиям жизни монашества мысль о его единстве ранее появилась у представителей Церкви и власти, и от них исходили попытки её осуществить, привёдшие к реформе Бенедикта Аньянского, а через него к клюнийскому движению, уже ясно сознавшему свою задачу и пришедшему к первой значительной конгрегации. Но время последних попыток внешнего объединения монашества совпало с возрождением местных аскетических течений, примыкавших к местным, уже традиционным формам и поэтому не поддававшихся обезличению в процессе объединения. Зато сама идея единства монашества к XII веку выросла и укоренилась, и внутреннее его единство в противопоставлении белому духовенству стало неоспоримым и значительным по своим общецерковным последствиям фактом.
Уже в эпоху возникновения западного монашества ему трудно было уйти от мира, и попытки создать еремитории, в строгом смысле этого слова, всегда приводили к неудаче. Монашество быстро и неудержимо становилось элементом Церкви, общества и государства, элементом существенным и даже необходимым. Неоднократно указывалось на экономическую и культурную его деятельность. Ещё разительнее политическая роль крупных аббатств. Аббаты заседали в советах государей, влияли на судьбы страны не менее, чем на судьбы Церкви, в Соборах которой принимали участие. И монастыри X–XI веков, возникавшие в обстановке постоянного соприкосновения монашества, Церкви и мира, не успев отстроиться, уже вступали в водоворот политической и социальной жизни окружающего их общества, облекаясь его социальною структурой и занимая место, отведённое монашеству предшествующим развитием. Не такова была мысль большинства из основателей новых монастырей, но сила обстоятельств и традиции была сильнее их, заставляя ещё больше входить в мир, чем это делали их предшественники. Не мудрено, что при всеобщем признании монашества совершеннейшею формою христианской жизни – с одной стороны, и при неизбежном взаимодействии с Церковью и миром – с другой, идеи монашеские смешиваются с идеями чисто церковными, с идеями обновления Церкви и мира. Понятно благодаря этому же, почему иногда кажется, что монашество стоит на гребне новой волны; почему многие аскеты, как Нил, Ромуальд и Дамьяни играют такую крупную церковную и политическую роль; почему клюнийская конгрегация является такою прочною опорою папства и такою социально-политическою силою.
Монашество возникло в стороне от Церкви и мира. Оно смешалось с ними ещё до X века и, обновлённое религиозным подъёмом IX–X веков, осталось в Церкви и мире, став рядом с духовенством и соперничая с ним. Но эта неизбежная связь с миром, как и прежде, не позволяла самому строгому монастырю, самому воодушевленному общежитию долго удержаться на первоначальной высоте, вела к такому же обмирщению его, какое испытали все монастыри до него и какое испытают все последующие. И аскетические идеалы отдельных лиц часто не могли удовлетвориться окрестными монастырями. Энтузиастам аскезы и Кальдоли, и Клюни казались недостаточно строгими. И вот непрерывно держится длинный ряд анахоретов, при благоприятных условиях создающих еремиторий, возникают всё новые и новые монастыри, возникают как протест против обмирщения уже существующих, как выражение того радикализма, который является душою всякой аскезы. С этой точки зрения можно рассматривать и многие монастыри интересующей нас эпохи, как валломброзанские, появившиеся с 1037 года, и картузианские, начало которым положил святой Брунон Кельнский основанием колонии пустынников La Chartreuse и которые в XII веке распространились по Германии, Франции и Италии. Но показательнее новые ордены XII века: Фонтевро (Fontevrault) (1100 г.), развивший своеобразную форму смешанных (мужских и женских) монастырей, граммонтенцы (1174 г.) – наиболее яркие представители еремитизма в Средней Европе, особенно же цистерцианцы.
