— Нет, нет, паренек, сиди, я не хочу тебя беспокоить. Я зашел сюда перемолвиться со старым приятелем и помочь ему, но вижу, что ты взял на себя мою работенку и недурно с нею справляешься.

Молодой человек весело кивнул и с удвоенной энергией принялся растирать плечи старика. На вид ему было лет двадцать пять — крепыш с широким обветренным лицом. Гладковыбритые выступавшие скулы, жесткие, густые волосы и брови, и решительное выражение лица выдавали в нем настоящего валлийца. Кадфаэлю понравилось, как он обращался с братом Рисом, — ласково, заботливо и чуть шутливо, точно с ребенком. Что ж, старик и впрямь впал в детство, правда, сегодня, благодаря молодому валлийцу, выглядел гораздо бодрее.

— Ох, как хорошо! — довольно проскрипел старец, поводя плечами под сильными пальцами молодого человека. — Видишь, Кадфаэль, родня-то старика не забывает. Это Меуриг — мой внучатый племянник. Он моей племяннице Ангарад сынком доводится. Я его еще вот таким крохой помню. Уж коли на то пошло, так я помню, и как она родилась, дочурка моей сестры. Много лет прошло с тех пор, как я ее последний раз видел, да и тебя, дружок, тоже, — сказал старик, обращаясь уже к племяннику. — По правде говоря, ты мог бы и пораньше зайти меня проведать. Да только разве у нынешней молодежи есть родственные чувства, — ворчал разомлевший старец, не замечая сумбурности своих речей. — А что же девочка-то не приехала меня навестить? Ты почему мать с собой не взял?

— Так ведь в Шрусбери с севера ехать — не ближний путь. Да у нее и по дому хлопот невпроворот, — улыбнулся Меуриг. — Но я-то теперь живу поближе, устроился в городе плотником, так что смогу бывать у тебя чаще. Я тебя на ноги поставлю — весной еще погуляешь с по свежей травке.

— Племянница моя Ангарад, — промурлыкал, блаженно улыбаясь, брат Рис, — до чего чудесная малышка была, и такой красавицей выросла. Сколько годков-то ей сейчас будет? Думаю, сорок пять стукнуло, а я все равно уверен, что она такая же красивая, как и прежде, и не вздумайте мне перечить. Красавиц я повидал немало, но ни одна из них ей в подметки не годилась ...

— Ну уж кто-кто, а ее сын перечить тебе не станет, — добродушно усмехнулся Меуриг, а Кадфаэлю подумалось, что каждому время его юности представляется самым прекрасным, — и небо было синее, и трава зеленее, и дикие яблоки вкуснее тех, что нынче вызревают в садах. Вот уже несколько лет память стала изменять одряхлевшему брату Рису, его бессвязные воспоминания порой перемежались картинами, никогда не существовавшими в действительности, разве что в его воображении. Но, может быть, присутствие молодого родича оживило его ослабевшую память? Пусть даже это продлится недолго — все равно это царский подарок.

Брат Рис продолжал что-то мурлыкать, словно довольный кот, а Меуриг, посмеиваясь, разминал крепкими пальцами немощную старческую плоть.

— Я смотрю, для тебя это дело привычное, — с одобрением заметил брат Кадфаэль.

— Я работал все больше с лошадками, а у них, как и у людей, бывают опухоли и болячки. Так и приучаешься нащупывать пальцами больное место.

— Зато теперь он плотник, — с гордостью заявил брат Рис, — и работает здесь, в Шрусбери.

— Мы сейчас как раз делаем аналой для вашей часовни Пресвятой Девы, — сказал Меуриг, — и, как только закончим, — а это скоро — я сам принесу его сюда, в аббатство, и тогда снова к тебе загляну.

— И опять разотрешь мне плечи? Скоро уж Рождество, холода подступают, а старые кости мороза не любят.

— Обязательно разотру. Но на сегодня, пожалуй, хватит, а то как бы не переборщить. Надевай-ка, дядюшка, свою рясу — вон она лежит, а то застудишься. Мазь-то жжется?

— Поначалу кусала, как крапива, а сейчас стало тепло и приятно. И боль совсем унялась. Вот только я притомился... — Старика и впрямь клонило в сон, что не удивительно после такой нагрузки и для головы, и для тела.

— Вот и хорошо. Сейчас тебе лучше всего лечь и поспать. Правда ведь, брат? — Меуриг посмотрел на Кадфаэля, ища поддержки.

— Конечно. После такого лечения требуется хороший отдых.

Старик не возражал против того, чтобы его уложили в постель: сон уже почти одолел его. Сонным голосом он что-то бормотал на прощание вслед Кадфаэлю и Меуригу, но затих, не успели те дойти до двери. Последнее, что они услышали, было: «Передай от меня привет своей матушке, Меуриг. И попроси ее проведать меня... когда повезет шерсть на рынок, в Шрусбери. До чего же хочется снова с ней повидаться»...

Кадфаэль проследил за тем, чтобы Меуриг тщательно вымыл руки, как ему было велено, а потом сказал:

— Твоя матушка у него из головы не идет. Есть у него надежда с ней повидаться?

Пока Меуриг скреб и оттирал руки, Кадфаэль внимательно рассматривал его — снисходительная веселость, с которой валлиец ухаживал за стариком, сменилась задумчивостью.

— Не на этом свете, — помедлив, отозвался Меуриг. Он взял из рук монаха грубое полотенце и взглянул Кадфаэлю прямо в глаза: — Моя мать умерла на Михайлов день, одиннадцать лет тому назад. Он знает об этом не хуже меня, вернее, знал. Но коли уж у него с памятью неладно и она для него жива, с чего бы я стал его разубеждать? По мне, так пусть тешится любой выдумкой, если это приносит ему радость.

— Бог тебе в помощь! — промолвил Кадфаэль на прощанье. — Сегодня ты подарил старику воспоминание о юности. Старейшины твоего рода могут гордиться такими сыновьями.

— Моя родня, — отозвался Меуриг, пристально глядя на монаха черными глазами, — это родня моей матушки. Мой отец не валлиец.

Они вышли на большой двор и расстались. Меуриг быстрыми шагами направился к сторожке, а Кадфаэль двинулся к церкви, где уже звонил колокол, созывавший к вечерне, до которой оставалось всего несколько минут.

По дороге монах, которого этот молодой человек заинтересовал не меньше, чем виллан Эльфрик, размышлял над его последними словами, однако, войдя в храм, выбросил эти мысли из головы. В конце концов, эти люди сами за себя отвечают, не его это дело.

Только в середине декабря неулыбчивый Эльфрик снова явился к Кадфаэлю за приправами для своей госпожи. К тому времени он успел примелькаться на монастырском дворе: целыми днями Эльфрик сновал туда-сюда и в суете будней на него перестали обращать внимание, тем паче что в разговоры он никогда не вступал. Кадфаэлю случалось видеть, как по утрам он заходит в пекарню и кладовую за дневной порцией хлеба и эля, — молчаливый, сосредоточенный, с непроницаемым лицом. Эльфрик всегда спешил, словно боялся, что если он где-нибудь задержится, то непременно получит нагоняй. Так, наверное, оно и было. Брат Марк, которому показалось, что молодой виллан, по-видимому, так же одинок и несчастен, как некогда он сам, пытался завязать с ним разговор, но не слишком в этом преуспел.

— Хотя порой он немного оттаивает, — рассказывал Марк, сидя на лавке в сарайчике Кадфаэля, болтая ногами и помешивая мазь — Навряд ли он такой уж нелюдим — видно, у него камень на сердце. Теперь, когда я с ним здороваюсь, он, бывает, и улыбнется в ответ, но никогда не остановится, чтобы поговорить.

— Так ему же работать надо, — пояснил Кадфаэль, — наверное, его хозяину нелегко угодить.

— Я слыхал, что с тех пор, как они переехали, он чувствует себя неважно, — заметил Марк, — я хозяина имею в виду. Вроде бы и не захворал, а все ему немило, даже аппетит потерял.

— Такое, — согласился Кадфаэль, — могло бы приключиться и со мной, если бы у меня не осталось другого дела, как сидеть дома, хандрить да размышлять, уж не совершил ли я глупость, расставшись на старости лет со своей землей. Одно дело мечтать о жизни без забот и хлопот, а на поверку может оказаться, что радости тут мало.

— Там у них еще девушка есть в услужении, — сообщил Марк, — и прехорошенькая. Ты ее видел?

— Нет, не видел. И тебе, паренек, при виде женщины следовало бы опускать очи долу. Так говоришь, хорошенькая?