Я больше был не в силах выносить эту неопределенность. Мои ученые сомнения требовали немедленного разрешения. Решив положить конец этой неизвестности простым и естественным процессом непосредственного наблюдения, я встал с величайшей осторожностью, чтобы не спугнуть говорящих.
Голоса доносились из передней, дверь в которую была чуть приоткрыта. Набросив халат и сунув ноги в туфли, я на цыпочках подошел к щели и увидел тех, кто по-прежнему вел серьезную беседу в соседней комнате. Все мое удивление рассеялось, едва я увидел в углу передней четырех обезьян, которые вели весьма оживленную беседу, причем говорили главным образом двое старших (самец и самка). Даже от человека, окончившего Оксфорд, — хотя питомцы этого университета обычно так начинены классикой, что больше ничего и не знают, — нельзя было требовать, чтобы он сразу же распознал язык, столь мало известный даже в этом старинном храме науки. Хотя теперь мне уже был дан ключ к вопросу о происхождении диалекта собеседников, я тем не менее не мог разобрать, о чем они разговаривали. Но это были мои гости, и, может быть, им требовалось что-то, к чему они привыкли, или же они страдали из-за чего-то более серьезного, а потому я счел своим долгом пренебречь светскими правилами и прямо предложить им мои услуги, рискуя прервать беседу, возможно, не предназначавшуюся для посторонних ушей. Поэтому я кашлянул, чтобы предупредить о своем приближении, тихонько открыл дверь и появился перед ними. Сначала я немного колебался, как мне обратиться к незнакомцам. Однако решив, что существа, говорящие на языке с таким трудным произношением и таком же богатом, как славянские языки, вероятно, владеют и всеми прочими, и вспомнив, кроме того, что все светские люди предпочитают думать на французском, я решил прибегнуть к нему.
— Messieurs et mesdames, — сказал я, приветствуя их поклоном, — mille pardons pour cette intrusion peu convenable.
Однако так как пишу я на своем родном языке, то, пожалуй, буду сразу переводить то, что говорилось, хотя мне и жаль отказаться от удовольствия повторить все точно.
— Месье и медам, — сказал я, приветствуя их поклоном, — приношу тысячу извинений за свое нескромное вторжение. Услышав кое-что из вашего разговора, я догадался, что вы высказываете вполне обоснованные жалобы на ложное положение, в которое вас ставит пребывание в этой комнате. Считая вас своими гостями, я позволил себе войти с единственным желанием просить, чтобы вы осведомили меня обо всех ваших горестях, и я постараюсь, если это возможно, избавить вас от них, как только позволят обстоятельства.
Незнакомцы, конечно, были застигнуты врасплох и несколько смущены моим неожиданным появлением и моими словами. Я заметил, что обе дамы даже как будто немного встревожились. Младшая с девической скромностью отвернула голову в сторону, а старшая, похожая на дуэнью, потупилась, но сумела лучше сохранить самообладание и невозмутимость. Старший из двух джентльменов, немного помедлив, с видом спокойного достоинства приблизился ко мне и, ответив на мой поклон чрезвычайно изящными и церемонными взмахами хвоста, заговорил со мной. Скажу, кстати, что он объяснялся по-французски не хуже тех англичан, которые прожили на континенте достаточно долго и воображают, будто могут путешествовать по провинциальной глуши и никто там не догадается, что они иностранцы. Аu reste note 7 он говорил с легким русским акцентом, произношение у него было свистящее, но приятное. Голоса самочек, особенно на нижних нотах, напоминали певучие тона золотой арфы. Слушать их было истинное удовольствие. Впрочем, я часто замечал, что во всех странах, кроме одной, которую не хочу называть, речь в устах слабого пола приобретает новое очарование и особенно ласкает слух.
— Сэр, — сказал незнакомец, кончив помахивать хвостом, — и мои чувства и характер моникинов вообще требуют, чтобы я выразил хотя бы малую долю той признательности, которую я к вам испытываю. Лишенные всего, осыпаемые оскорблениями, бесприютные скитальцы и пленники, мы, наконец, дождались того, что судьба пролила луч счастья на наше плачевное положение, и надежда, как солнечный луч, начинает сиять нам сквозь тучи бедствий. От своего имени, сэр, и от имени этой почтенной и благоразумной матроны, а также от имени этих двух знатных юных влюбленных благодарю вас. Да, о достойное и сострадательное существо рода homo note 8, вида Anglikus note 9, мы все до кончика хвоста тронуты вашей добротой!
Тут все они грациозно загнули упомянутые украшения над головой и, коснувшись кончиками своих покатых лбов, поклонились. В эту минуту я отдал бы десять тысяч фунтов за возможность иметь хорошую долю хвостов, чтобы ответить им тем же знаком вежливости. Но я, бесшерстый и лишенный хвоста, чувствуя все свое бессилие, должен был ограничиться лишь легким наклоном головы набок и ответил на их изысканное приветствие простым английским кивком.
— Если бы я просто сказал, сэр, — продолжал я, когда предварительный обмен любезностями был закончен, — что наша случайная встреча приводит меня в восторг, эти слова совсем не выразили бы глубины моего восхищения. Считайте эту гостиницу вашей собственной, прислугу — вашей прислугой, запасы закусок — вашими запасами, а проживающего в этих комнатах — вашим покорным слугой и другом. Я был крайне возмущен теми унижениями, которым вас подвергали, и теперь обещаю вам свободу и все те заботы и внимание, на которые вы, совершенно очевидно, имеете полное право по своему рождению, воспитанию и по утонченности ваших чувств. Я бесконечно счастлив, что мне довелось познакомиться с вами. Моим величайшим желанием всегда было развивать в себе добрые чувства. По сей день различные случайности заставляли меня ограничиваться только человеческим родом. Но теперь я предвкушаю расцвет новых интересов в области всего животного мира и, само собой разумеется, тех четвероногих, к которым относится ваша семья.
— Вопрос, принадлежим ли мы к четвероногим, немало смущал наших ученых, — ответил незнакомец. — В нашем строении есть противоречия, делающие такое утверждение несколько спорным. Поэтому светила нашей школы натурфилософии предпочитают относить род моникинов со всеми его разновидностями к «хвостомашущим», заимствуя этот термин от самой благородной части нашего организма. Не так ли смотрят у нас на это передовые умы, лорд Балаболо?—обратился он к юноше, который с почтительным видом стоял возле него.
— Именно так, дорогой доктор, если не ошибаюсь, утверждает новейшая классификация, одобренная Академией, — ответил молодой аристократ с быстротой, свидетельствовавшей, что он и образован, и умен, но в то же время со сдержанностью, делавшей честь его скромности и воспитанию. — Вопрос о том, не считать ли нас двуногими, волновал научные круги более трех столетий.
— Назвав имя этого джентльмена, дорогой сэр, — поспешно вставил я, — вы напомнили мне о том, что мы еще не познакомились как следует. С вашего позволения я отброшу церемонии и прямо назову себя: сэр Джон Голденкалф, баронет из Хаусхолдер-Холла, в королевстве Великобритании, скромный почитатель всего достойного, где бы и в какой бы форме оно ни встречалось, и убежденный сторонник системы «вкладов в дела общества».
— Я счастлив, что вы оказали мне честь, назвав себя, сэр Джон. В свою очередь, разрешите мне сообщить вам, что этот молодой вельможа на нашем родном языке называется «номер шесть, пурпурный», или в переводе милорд Балаболо. Эта молодая дама — «номер четыре, фиолетовая», иначе — миледи Балабола. Эта достойная матрона — «номер четыре миллиона шестьсот двадцать шесть тысяч двести сорок три, красно-коричневая», или, по-английски, «миссис Зоркая Рысь». А я — «номер двадцать две тысячи восемьсот семнадцать, кабинетно-коричневый», или, в буквальном значении этого имени, доктор Резоно, скромный ученик наших философов, заслуживший ученую степень О. Л. У. X., странствующий наставник этого наследника одного из самых прославленных и самых древних домов острова Высокопрыгии, в части света, населенной моникинами.
