— Серьезно ли, добрейший сэр Джон! Право же, из всех почтенных особ, с кем мне доводилось беседовать, вы первый выражаете подобное сомнение. Хорошо известно, что и те и другие принадлежат к классу развивающихся животных и что обезьяны, как вам угодно называть нас, когда-то были людьми, со всеми их страстями, слабостями, непоследовательностью, противоречивыми философскими системами, неверной этикой, непостоянством, несообразностями и раболепием перед материальными благами; что они перешли в состояние моникинов постепенно и значительные их количества постоянно испаряются в нематериальный мир, становясь чистыми духами и освобождаясь от тягостного груза плоти. Я имею в виду не то, что обычно называют смертью: смерть—всего лишь временное освобождение от материи для принятия другого облика с новым приближением к великой конечной цели (будь то в развивающемся или в вырождающемся классе), а те конечные мутации, которые переносят нас на другую планету в более высокой фазе бытия на прямом пути к заключительному совершенству.

— Все это очень остроумно, сэр, но, прежде чем вы убедите меня в том, что человек — животное, стоящее ниже обезьяны, вам придется, доктор Резоно, доказать мне это.

— Да, да, и мне тоже! — с раздражением буркнул капитан Пок.

— Если бы я начал приводить свои доказательства, джентльмены, — продолжал философ, которого наши сомнения, по-видимому, взволновали гораздо меньше, чем нас — его позиция, — мне пришлось бы прежде всего сослаться на историю. Все моникинские авторы единодушно отмечают постепенное изменение вида от семейства человека…

— Возможно, этого достаточно, сэр, для широты Высокопрыгии, но позвольте мне заметить, что ни один человеческий историк от Моисея до Бюффона никогда не рассматривал наши расы подобным образом. Во всех их трудах нет ни слова об этом предмете.

— Откуда же и быть, сэр? История— не предсказание, а запись прошлого. Их молчание служит лишь негативным доводом в мою пользу. Разве Тацит, например, говорит о французской революции? Разве Геродот не молчит по вопросу о независимости американского материка? Разве кто-нибудь из греческих или римских авторов приводит летописи Станингтона, города, основание которого было заложено несколько позже начала христианской эры? Невозможно, чтобы люди или моникины правдиво повествовали о событиях, еще не произошедших. А раз ни одному человеку до сих пор не случалось перейти в состояние моникина, очевидно, что он и не может ничего знать об этом. Таким образом, если вам нужны исторические подтверждения моих слов, их надо искать в моникинских анналах. А там вы их найдете с множеством любопытных подробностей. И я верю, недалеко то время, когда я буду иметь удовольствие показать вам некоторые особенно высоко ценимые нами главы наших лучших авторов, писавших по этому вопросу. Однако для того, чтобы установить, что мы находимся на следующей стадии развития, нет надобности прибегать к свидетельству истории. Признаки внутренние недостаточно убедительны. Сами за себя говорят наша простота, наша философия, расцвет наших искусств, — короче, вся та совокупность явлений, которая обусловлена наивысшим возможным развитием цивилизации. Помимо всего этого, мы располагаем неопровержимым доказательством, вытекающим из развития наших хвостов. Наша каудология сама по себе — блестящее свидетельство высокого совершенства моникинского ума.

— Если я вас правильно понял, доктор Резоно, ваша каудология, или, попросту говоря, хвостоведение, исходит из предположения, что местопребывание разума у человека, каковым в настоящее время безусловно является мозг, способно опуститься в хвост?

— Если вы считаете развитие, усовершенствование и упрощение опусканием, то, несомненно, да, сэр! Но ваш оборот речи неудачен, сэр Джон. Перед вами наглядная демонстрация того, что моникин способен нести хвост так же высоко, как человек — голову. В этом смысле наши виды равны, и нам ничего не стоит держаться вровень с человеческими королями. Мы согласны с вами в том, что мозг есть местопребывание разума, пока животное проходит, как мы говорим, этап человека. Но это разум недоразвитый, несовершенный и смутный, поскольку заключен в оболочку, мало соответствующую его функциям. Однако по мере того, как он постепенно стекает из своего тесного вместилища к основанию животного, он приобретает твердость, ясность и, наконец, путем удлинения и развития, заостренность. Если вы исследуете человеческий мозг, вы найдете, что он втиснут в небольшое пространство, свернут и спутан. У нас он приобретает простоту, начало и конец, прямоту и последовательность, необходимые для логики, и, как только что было упомянуто, заостренность. Простая аналогия убеждает нас в превосходстве животного, обладающего такими большими преимуществами.

— Знаете ли, сэр, если уж опираться на аналогии, они могут доказать больше, чем будет вам по вкусу. Например, в растениях соки поднимаются, дабы способствовать питанию и плодоношению. И если рассуждать по аналогии с растительным миром, гораздо вероятнее будет предположить, что хвост поднялся в мозг, а не мозг спустился в хвост, и, следовательно, скорее люди представляют собой результат совершенствования обезьян, чем обезьяны — результат совершенствования людей.

Знаю, что я говорил с горячностью: доктрина почтенного доктора была для меня новостью, a esprit de corps к этому времени совсем лишил меня способности рассуждать спокойно.

— Здорово вы в него пальнули, сэр Джон! — шепнул мне капитан Пок. — И если вам угодно, я сейчас же посворачиваю шею всей этой дряни и выкину их за окно.

Я немедленно предупредил его, что всякое проявление грубой силы только доказало бы нашу неправоту, поскольку тема требовала наибольшей духовности.

— Ладно, ладно, делайте по-своему, сэр Джон, а я уж такой духовный, что дальше некуда. Но если эти хитрые твари на самом деле одолеют нас в споре, я никогда больше не посмею взглянуть в лицо миссис Пок или показаться снова в Станингтоне.

Мы успели поговорить вполголоса, пока доктор Резоно пил воду с сахаром. Но вскоре он возобновил беседу с той степенной серьезностью, которая его никогда не покидала.

— Ваше замечание насчет растительных соков характерно для человеческой находчивости, но не свободно от общеизвестной близорукости вашего рода. Совершенно верно, что соки поднимаются, так как это нужно для плодоношения. Но что такое это плодоношение, на которое вы ссылаетесь? Не более, как ложная демонстрация энергии растения. С точки зрения роста, жизненной силы, стойкости и возвращения растения в землю местопребыванием мощи и власти служат корни, а превыше или, вернее, прениже остальных — главный корень. Его можно назвать хвостом растения. Вы можете безнаказанно срывать плоды, больше того — вы можете обрубить все ветви, и дерево выживет, но ударьте топором по корню, и гордость лесов падет.

Все это было так верно, что не допускало возражений, и я почувствовал себя уязвленным, и меня охватила тревога. Нет человека, которому нравилось бы потерпеть поражение в подобном споре, а тем более от обезьяны. Я вспомнил о слоне и с помощью его могучих бивней решил сделать еще один выпад, прежде чем признать свое поражение.

— Я склонен думать, доктор Резоно, — заметил я при первой возможности, — что ваши ученые не слишком удачно избрали слона для иллюстрации своей теории. Это животное, при всей его огромной массе, никто не назовет тупицей. А кроме того, оно обладает не одним, а можно, собственно, сказать, — двумя хвостами.

— И в этом его главная беда, сэр! Материя в своей великой борьбе с духом руководствуется правилом «разделяй и властвуй». Вы ближе к истине, чем сами предполагаете: хобот слона — не более как недоразвитый хвост. И все же, как вы видите, в нем заключен почти весь разум животного. Что же касается судьбы слона, то теория подтверждается практическим опытом. Разве ваши геологи и натуралисты не сообщают об останках животных, исчезнувших с лица земли?

— Как же, сэр! Мастодонт, мегатерий, игуанодон и плезиозавр…