Я с восхищением узнал, что церковные догматы в этом краю, отрезанном от всего мира, опираются на совершенно те же принципы, что и в христианских странах. По верованиям моникинов, они—жалкое скопище негодных тварей, столь скверных по своей природе, до такой степени снедаемых завистью, алчностью и всеми прочими дурными страстями, что не способны сами по себе ни на что хорошее и могут лишь уповать на благость высшей силы мироздания. От них же самих требуется лишь одно: предать себя ей со всем смирением и покорностью. Вследствие такого умонастроения они придают особое значение отказу от всякой житейской суеты, укрощению плоти и воздержанию от пышности и блеска славы, богатства, власти и всяческой роскоши. Короче говоря, необходимо одно: смирение, смирение и смирение. Смирившись до той степени, которая предохраняла их от опасности снова поскользнуться, они обрели надежду на спасение и мало-помалу возвысились до чаяний и блаженства праведников.

Бригадир все еще красноречиво рассуждал на эту интересную тему, когда вдали отворилась дверь и церемониймейстер возвестил появление высокопреподобного отца в боге, его святейшества могущественного и светлейшего прелата, всевластного и трижды благостного святого, примаса всея Высокопрыгии.

Читатель легко представит себе, с каким любопытством я поспешил вперед взглянуть на святого, живущего при том возвышенном строе, какой господствует в великой моникинской семье. Поскольку цивилизация сделала здесь такие успехи, что лишила весь народ, до короля и королевы включительно, какой бы то ни было одежды, я не представлял себе покрова смирения, достойного облечь столпов церкви. Может быть, они, в знак величайшего самоуничижения, сбривают всю шерсть со своего тела, чтобы воочию показать, что за негодные они твари телесно, или же они тщатся достичь небес на четвереньках, показывая, насколько недостойны они вступить в обитель чистых духом, держась прямо и уверенно? Ах, эти мои фантазии лишь показали, как ошибочны все заключения тех, чей ум не просветлен достижениями крайне утонченной цивилизации! Его святейшество высокопреподобный отец в боге был облачен в мантию, удивительно тонкую, красивую и сотканную из десятой части волосков всех граждан Высокопрыгии, которые охотно подвергались бритью для удовлетворения нужд своего смиреннейшего святого. Мантия, сотканная из такого количества материала, не могла не быть очень велика, и мне показалось, что прелату трудно управляться с таким обширным одеянием, тем более, что каждый год ему ткалась новая мантия.

Меня охватило желание увидеть хвост священной особы. Зная, какое значение жители Высокопрыгии придают длине и красоте этого придатка, я, естественно, предположил, что святой, носящий такую ослепительную мантию, должен прибегнуть к какому-то особому способу, дабы доказать свое смирение в отношении этого деликатного предмета. Я убедился, что обширные размеры мантии скрывают не только фигуру, но и почти все движения архиепископа. И потому я весьма сомневался в успехе, когда повел бригадира к епископскому шлейфу. Но я вновь обманулся в своих ожиданиях. Вместо того, чтобы быть бесхвостым или скрывать под своей мантией хвост, ниспосланный ему природой, его высокопреосвященство имел целых шесть хвостов, то есть свой собственный и еще пять скрепленных с ним каким-то способом, измысленным клерикальной хитростью, — каким, объяснить не берусь. «Один налезал на другой», — как выразился затем капитан. Этот необыкновенный шлейф волочился по полу, и в этом я, при своих неизощренных способностях, обнаружил единственный признак смирения в особе и внешнем облике этого достославного образца Пастырского самоуничижения и простоты.

Однако бригадир не замедлил просветить меня на этот счет. Он объяснил мне, что церковная иерархия в Высокопрыгии наглядно выражается числом хвостов. Так, дьякону положен хвост с половиной, священнику без прихода — хвост и три четверти, с приходом — два. Настоятель носит два хвоста с половиной, архидьякон— три, епископ — четыре, примас Высокопрыгии—пять, а примас всея Высокопрыгии — шесть. Происхождение этого древнего и, разумеется, весьма почитаемого обычая связывалось с учением некоего знаменитого святого, который доказал со всей убедительностью, что чем дальше хвост, это вместилище разума, то есть духовного начала моникинов, находится от скопления материи, или тела, тем более независимым, логичным и одухотворенным должен он быть. Эта мысль вначале имела поразительный успех. Но время, не щадящее даже хвостов, породило в церкви раскол: одна секта считает, что для укрепления церкви следует добавить к украшению архиепископа еще два звена, а другая во имя реформы требует, чтобы два звена были удалены.

Эти объяснения были прерваны появлением из разных дверей невесты и жениха. Очаровательная Балабола шла с умилительно скромным видом во главе блестящей свиты из благородных девиц, которые, согласно строгому брачному этикету, опускали взоры к ногам королевы. С другой стороны, милорд Балаболо, сопровождаемый наглецом Высокохвостом и другими своими приятелями того же пошиба, шествовал к алтарю гордо и самоуверенно, как тот же этикет требовал от жениха. Как только обе стороны заняли свои места, прелат приступил к совершению обряда.

Церемония бракосочетания в Высокопрыгии торжественна и внушительна. Жених должен поклясться в том, что любит невесту и никого, кроме нее, что он сделал выбор только на основе ее достоинств, не принимая во внимание даже ее красоты, и в дальнейшем будет так сдерживать свои порывы, что никогда и ни при каких обстоятельствах не полюбит другую Невеста, в свою очередь, призывала в свидетели небо и землю, что она будет делать все, чего потребует от нее муж; что она будет его служанкой и рабой, его утешением и его радостью; что никакой другой моникин не мог бы дать ей счастье и, напротив, что всякий другой моникин сделал бы ее несчастной. После того, как все эти обещания, заверения и клятвы были произнесены и записаны в книгу по всей форме, пресвятой отец соединил счастливую чету, обвив их своим пастырским хвостом и провозгласив мужем и женой.

Я не буду останавливаться на последовавших обычных поздравлениях и изложу лишь мой краткий разговор с бригадиром.

— Сэр, — спросил я его, едва прелат произнес «аминь», — как же это так? Я сам видел документ, свидетельствующий, что этот союз одобрен по соображениям, о которых вовсе не упоминалось во время церемонии.

— Этот документ не имеет никакого отношения к церемонии.

— Однако церемония отвергает соображения, перечисленные в документе.

— Эта церемония не имеет никакого отношения к документу.

— По-видимому! И все же и тут и там дело идет об одном и том же торжественном согласии на брак.

— Видите ли, сэр Джон Голденкалф, сказать по правде, у нас, моникинов (ибо в этом между Высокопрыгией и Низкопрыгией никаких различий нет) все, что мы говорим и делаем, определяется двумя различными принципами, которые можно назвать теоретическим и практическим (их можно было бы обозначить как нравственные и вненравственные). С помощью первого мы управляем всеми нашими интересами, вплоть до конкретного их воплощения, которое всецело подчиняется второму. Возможно, в этом словно бы проглядывает некоторая непоследовательность, но наиболее сведущие из нас утверждают, что эта система действует хорошо. Несомненно, вы, люди, в своих взаимоотношениях умеете избегать подобных противоречий.

После этого я направился принести свои поздравления новобрачной, которая стояла, опираясь на руку вдовствующей графини Балаболо, дамы весьма достойного и величественного вида. Едва я приблизился, как официальное выражение стыдливой скромности на лице прелестной юной графини сменилось искренней радостью и, повернувшись к своей свекрови, она объяснила, что я — человек! Любезная старая дама заговорила со мной весьма милостиво и осведомилась, вкусно ли меня кормят и не ошеломлен ли я множеством всего для меня нового и непонятного, что я увидел в Высокопрыгии. Затем она сказала, что я, вероятно, очень благодарен ее сыну, соблаговолившему привезти меня в их страну, и пригласила посетить ее как-нибудь утром.