— Леон способен ждать хоть целую вечность.

— Он — да, но не его команда. Если они потеряют нас из вида, то через некоторое время станут опасаться, что мы удрали. Не думаю, что команда долго выдержит такую пытку, — убежденно сказал он.

— Это Папепак научил тебя всему этому?

— Он учил меня выживать среди врагов; учил становиться ягуаром, анакондой, кайманом, мотилоном или «зеленой тенью»; учил сражаться с врагами их же оружием; учил использовать свое преимущество и не нападать, если полностью не уверен в победе. — Он приподнял ее за подбородок и заглянул в глаза. — А ты умеешь играть в шахматы?

Ингрид молча кивнула в ответ.

— Тогда сыграем?

— Прямо сейчас?

— Когда будет время. Знаешь, именно шахматы спасли меня от бесславной гибели в желудке каннибалов.

После завершения первой партии Ингрид Грасс пришла к заключению, что шахматы, вероятно, самый подходящий путь вернуть Сьенфуэгоса в мир цивилизованных людей, ведь это единственный способ оставить его в одиночестве, но в то же время быть рядом. Он мог погрузиться в те воспоминания, которые никак не хотели выветриваться из памяти, но в то же время не забывал и про соперника, сидящего напротив.

Удивительно, но даже с учетом долгого перерыва с годами Сьенфуэгос стал играть гораздо лучше, из безумного и агрессивного игрока, обладающего скорее энтузиазмом, чем техникой, который когда-то сидел перед стариком Стружкой, канарец превратился в мастера ставить ловушки и научился перехватывать инициативу и атаковать внезапно, в самый неожиданный момент.

Его поведение за шахматной доской было не более чем отражением обычного способа решения проблем — к счастью или к несчастью для него, суровая школа выживания закалила его дух, несмотря на то, что внутри по-прежнему скрывался мягкий человек, не желающий никому зла.

Немка, влюбленная в воспоминания о мальчике, однажды весенним вечером у лагуны на далеком острове превратившегося в мужчину, всеми силами пыталась вернуть того мальчика — как раньше пыталась вернуть мужчину.

И в этой задаче она могла рассчитывать на всевозможную помощь, в том числе со стороны умнейшего Луиса де Торреса, который как никто другой понимал, какая тяжелая борьба происходит в сердце его бывшего ученика; а также на полного энтузиазмом Бонифасио Кабреру — для него обретение старинного друга было равносильно возвращению частички детства. Могла она рассчитывать и на неоценимого маленького Гаитике, для которого внезапно материализовались все фантазии по поводу легендарного отца.

Для молчаливого мальчика Сьенфуэгос выглядел еще более высоким и сильным, чем его описывали, а рассказы о его скитаниях и приключениях в неизвестных землях просто завораживали Гаитике, ведь было ясно, что в них нет ни слова преувеличения, и от этого они казались еще чудесней.

— Расскажи, как ты посмеялся над капитаном-португальцем.

— Что, опять?

— Ну пожалуйста!

— Но я уже три раза рассказывал! — возразил Сьенфуэгос. — Лучше я расскажу, как нашел пещеру с мертвецами, которые выглядели как живые.

И он принялся рассказывать об этом — причем с такой живостью, что ни у кого не возникло даже сомнений в правдивости истории, а Гаитике, глядя как изумленно вытягиваются лица слушателей, пребывал на седьмом небе от гордости, все еще не в силах поверить, что этот необычайно храбрый, сильный, ловкий и совершенно необыкновенный человек — действительно его отец.

Отношения Сьенфуэгоса с мальчиком оставались, однако, достаточно прохладными, словно канарец до сих пор не мог свыкнуться с мыслью, что этот странный мальчишка может быть его сыном, и не раз ловил себя на том, что ищет в его лице черты покойной Синалинги.

Правда, прошло слишком много времени, с тех пор как он расстался с прекрасной гаитянской принцессой после их недолгой любви, и ее образ почти стерся из памяти, теперь Сьенфуэгос не мог вспомнить ее лицо, даже глядя на сына, как не мог и найти в нем черты матери.

Иное дело — Арайя.

Она не была ни дочерью, ни родственницей канарца и принадлежала к племени, которое никто даже не считал народом, но только она связывала Сьенфуэгоса с недавним прошлым.

Разговаривали они на языке, которого никто не понимал, говорили о местах, где никто не бывал, как будто были сообщниками, сами того не сознавая, и делились друг с другом секретами, вызывающими у глядящих на них ревность и зависть.

Ведь Арайя, без сомнений, была единственным человеком, которому канарцу не приходилось объяснять, как выглядит мир, протянувшийся за узкой полоской берега, какие там животные и растения, какие там живут племена, дружественные или враждебные. Это был не просто другой язык, а скорее, особый шифр, принадлежность к миру, до сего дня не известному цивилизованному человеку.

Кроме того, смышленая девочка в мгновение ока освоила кастильский язык и с первой минуты поняла, что элегантная дама в красивом платье, с белым зонтиком в руках и грациозными жестами, распоряжающаяся на корабле, может сыграть очень важную роль в ее жизни, если она хочет изменить свою судьбу.

Тем же образом Арайя изучила, как функционирует корабль и все предметы на нем, она долгими часами наблюдала за поведением команды и продемонстрировала потрясающую способность к подражанию. Она могла повторить грубые жесты кока и говорить (а скорее молчать), как капитан Моисей Соленый.

Ее ум казался огромной губкой, мгновенно впитывавшей любые знания, а память была столь удивительной, что уже через неделю она знала по именам всех членов экипажа, а когда ее научили игре в шахматы, уже через несколько дней просчитывала самые сложные комбинации.

— Где ты ее взял? — спросил Луис де Торрес, все еще не веря своим глазам.

— Нашел.

— Неплохая находка. В жизни не видел подобного создания. На днях она услышала, как я разговариваю с Ингрид по-немецки, и тут же решила выучить этот язык.

— И выучит, — убежденно заявил канарец. — А в один прекрасный день будет жить в каменном дворце и станет важной персоной. Так предсказали боги.

— Эти боги знают, что говорят.

Благие намерения Фермины Константе разбились о горькую действительность — жизнь на борту «Дракона» начала превращаться в ад.

За бортом стояла невыносимая сорокапятиградусная жара без ветра, и корабль неподвижно застыл посреди узкого пролива. Из трюма дряхлой посудины невыносимо разило прокисшим потом, мочой и рвотой; к этим ароматам примешивался еще и смрад от грязной воды озера, от которого даже слезились глаза.

Даже дышать было тяжело, пот лил со всех градом, а пересечь палубу можно было только с риском для жизни.

— И до каких пор мы здесь будем торчать?

— Пока они не решат выйти в море.

— А если они так и не выйдут?

— В таком случае мы тоже никогда отсюда не уйдем.

Фермина прикусила язык, чтобы не выдать свои чувства, и бледный свет звезд высветил орлиный профиль ее любовника — близился рассвет, лучшее время дня, во время которого можно было двигаться и даже разговаривать, хотя мыслительный процесс требовал неимоверных усилий.

— Уходить и не понадобится, — в конце концов откликнулась она. — Мы просто постепенно высохнем, и однажды кто-нибудь просто смахнет наш прах тряпкой.

Виконт де Тегисе обвел широким жестом окружающую местность.

— Никто тебя не задерживает, — сказал он. — Можешь уйти, когда хочешь.

— Но как?

— Понятия не имею, и это меня не волнует, — ответил капитан де Луна, даже не повернув голову в ее сторону. — Я знаю лишь, что корабль останется здесь, пока это необходимо, но они никогда не покинут озеро.

— Ты как тот человек из сказки, который готов лишиться глаза, лишь бы враг ослеп, да?

— Может, и так, — только голос капитана де Луны оставался ледяным среди жары. — Я поклялся, что отомщу, и исполню клятву, пусть и ценой жизни.

— Но сейчас ты рискуешь чужими жизнями.