— Это случилось не вовремя, — продолжал он. — Я хотел сначала покончить с вами, Горб, и думал, что на это у меня хватит сил.

— Но зачем? — спросил я, охваченный ужасом и любопытством. Опять кривая улыбка исказила его строгие губы.

— О, лишь для того, чтобы жить, чтобы действовать, до конца чувствовать себя бoльшим куском закваски и сожрать вас! Но умереть так…

Он пожал плечами или, вернее, одним плечом. Подобно улыбке, это движение тоже вышло кривым.

— Но чем вы объясняете это? — спросил я. — Где источник вашей болезни?

— Мозг, — тотчас ответил он. — Этим я обязан проклятым головным болям.

— Это были лишь симптомы, — заметил я.

Он кивнул головой.

— Я не могу понять, в чем дело. Я никогда в жизни не болел. Но с моим мозгом произошло что-то неладное. Рак или какая-то другая опухоль пожирает и разрушает его. Она поражает мои нервные центры, поражает их шаг за шагом. Я уже не вижу, слух и осязание покидают меня; если так пойдет и дальше, я скоро перестану говорить. И таким я буду лежать здесь, беспомощный, но все же живой.

— Когда вы говорите, что вы здесь, вы как будто говорите о своей душе, — заметил я.

— Чепуха! — возразил он. — Это просто показывает, что мои высшие мозговые центры еще не затронуты болезнью. Я не утратил памяти, могу мыслить и рассуждать. Когда кончится и это, меня не станет. Душа!

Он язвительно рассмеялся, потом повернул голову налево, показывая этим, что не желает больше разговаривать.

Мы с Мод снова принялись за работу, подавленные его страшной участью. Это казалось нам возмездием за его жестокости. Нас охватило глубоко торжественное настроение, и мы говорили между собой шепотом.

— Вы могли бы снять наручники, — сказал в этот вечер Вольф Ларсен, когда мы навестили его. — Теперь это не опасно, я паралитик. Мне остается только ждать пролежней.

Он улыбнулся своей кривой улыбкой, и Мод в ужасе отвернулась.

— Вы знаете, что у вас кривая улыбка? — спросил я, зная, что Мод придется ухаживать за ним, и желая избавить ее от неприятного зрелища.

— Тогда я больше не буду улыбаться, — спокойно ответил он. — Это меня не удивляет. Правая щека уже с утра онемела.

— Значит, у меня кривая улыбка? — продолжил он. — Ну, что же! Считайте, что я улыбаюсь внутренне, душой, если хотите. Вообразите, что я и сейчас улыбаюсь.

Несколько минут он лежал спокойно, забавляясь своей странной выдумкой.

Характер его не изменился. Перед нами был все тот же неукротимый, ужасный Вольф Ларсен, но заключенный в жалкую оболочку, некогда столь великолепную. Действовать он не мог, ему оставалось только существовать. Дух его был по-прежнему жив, но тело безнадежно мертво.

Я снял с него наручники, хотя мы не переставали бояться его. Мы никак не могли освоиться с его теперешним состоянием. Наш ум возмущался. Мы привыкли видеть этого человека полным сил. С тревожным чувством вернулись мы к нашей работе.

Я решил задачу, возникшую вследствие недостаточной длины стрел, и, пристроив еще два блока, втянул конец мачты на палубу. Большого труда стоило мне расположить мачту как следует, остругать ее нижний конец и заставить ее спуститься шипом в гнездо.

— Я уверен, что мачта будет служить великолепно! — воскликнул я.

— Вы знаете, как Джордан проверяет каждую истину? — спросила Мод.

Я покачал головой и перестал стряхивать с шеи опилки.

— Он ставит вопрос: можем ли мы извлечь из этой истины пользу? Можем ли мы доверить ей свою жизнь? Вот это и есть проверка.

— Он, кажется, ваш любимый писатель, — заметил я.

— Когда я разрушила мой старый пантеон, изгнав из него Наполеона, Цезаря и им подобных, я тогда же создала себе новый, — серьезно ответила она, — и первым я поместила туда Джордана.

— Героя современности.

— И тем более великого, — добавила она. — Разве могут герои древности сравниться с нашими?

Я не мог спорить с ней. Наши точки зрения и взгляды на жизнь были слишком схожи.

— Как критики мы удивительно сходимся! — засмеялся я.

— Как корабельный плотник и его подручный — тоже! — шуткой ответила она.

Но нам редко приходилось смеяться в эти дни, когда мы были обременены тяжелой работой, а рядом так тяжело умирал Вольф Ларсен.

С ним случился новый удар. Он почти лишился языка и только изредка мог говорить. Он иногда умолкал посреди фразы и часами был лишен возможности общаться с нами. При этом он жаловался на невыносимую головную боль. Он придумал, как объясняться с нами в тех случаях, когда речь изменяла ему. Одно пожатие руки обозначало «да», два пожатия — «нет». И хорошо, что он вовремя придумал это, так как к вечеру совсем онемел. Этими условными знаками он отвечал на наши вопросы, а когда сам хотел сообщить что-нибудь, то довольно разборчиво писал левой рукой на листе бумаги.

Наступила жестокая зима. Метель сменялась метелью и ледяными дождями. Котики отправились в свое путешествие на юг, и лежбище опустело. Я работал лихорадочно. Несмотря на дурную погоду и на непрестанно мешавший мне ветер, я не уходил с палубы с утра до ночи, и работа моя заметно подвигалась вперед.

Опыт, приобретенный мною при сооружении стрел, пошел мне впрок. Когда фок-мачта была установлена, я принялся укреплять на ней реи и снасти. По обыкновению я недооценил эту работу, и она отняла у меня два долгих дня. А оставалось еще так много! Хотя бы паруса, которые, собственно говоря, надо было шить заново.

Пока я возился с оснасткой фок-мачты, Мод сшивала парусину, готовая ежеминутно бросить работу и прийти мне на помощь, когда мне не хватало собственных рук. Парусина была толстая и грубая, и шить приходилось при помощи трехгранной морской иглы и матросского наперстка. Руки Мод покрылись царапинами, но она стойко продолжала работу, успевая также готовить и ухаживать за больным.

— Забудем о предрассудках, — сказал я в пятницу утром, — и поставим мачту сегодня.

Все было готово. Соединив мачту с воротом, я поднял ее в вертикальное положение. Потом, оттягивая ее веревками в разные стороны, установил ее нижний конец над отверстием в палубе.

Я велел Мод травить канат, а сам спустился в трюм. Мачта гладко прошла через отверстие, но когда дошла до гнезда, квадратный шип на ее конце не совпал с гнездом. Я не сразу придумал, как повернуть мачту, но наконец и это препятствие было устранено, и мачта плавно села на свое место.

Я радостно закричал, и Мод прибежала вниз, посмотреть. При желтом свете фонаря мы любовались плодами наших трудов. Потом мы взглянули друг на друга, и наши руки встретились. Глаза у обоих были влажны от радостного сознания успеха.

— Как легко это, в сущности, оказалось! — заметил я. — Самой трудной была подготовка.

— А вся прелесть в завершении дела, — добавила Мод. — Я не могу привыкнуть к мысли, что огромная мачта действительно уже над нами, что вы вытащили ее из воды, перенесли по воздуху и поставили на место. Это была титаническая работа.

— Мы оказались неплохими изобретателями, — весело начал я, но вдруг замолчал и втянул носом воздух.

Я быстро взглянул на фонарь: с ним все в порядке. Я снова понюхал воздух.

— Что-то горит, — уже уверенно сказала Мод.

Мы вместе бросились к лестнице, но я первым выскочил на палубу. Густые клубы дыма ползли из кубрика.

— Волк еще не умер, — пробормотал я, бросаясь сквозь дым вниз.

Густой дым застилал мне глаза, и я должен был пробираться ощупью. Личность Вольфа Ларсена настолько действовала на мое воображение, что я не был бы поражен, если бы беспомощный гигант своей железной рукой опять схватил меня за горло. Я колебался и едва преодолевал желание вернуться на палубу. Потом я вспомнил Мод. Она мелькнула предо мной, какой я видел ее только что при свете фонаря в трюме, я вспомнил ее светящиеся радостью милые карие глаза и понял, что не могу бежать.

Кашляя и задыхаясь, я наконец добрался до койки Вольфа Ларсена. Я нащупал его руку. Он лежал без движения, но когда я прикоснулся к нему, слегка вздрогнул. Я ощупал всю его постель, но не заметил ни особой теплоты, ни признака огня. Но откуда-нибудь должен же был исходить этот евший мне глаза и душивший меня дым. Я совершенно потерял голову и бессмысленно метался по кубрику. Больно ударившись о стол, я, наконец, опомнился и сообразил, что прикованный к месту человек мог зажечь огонь только возле себя.