— Извините нас, Филипп, — поднимаясь со стула, сказала Рейчел. — Синьору Райнальди и мне надо многое обсудить. Он привез бумаги, которые я должна подписать. Лучше всего это сделать в моем будуаре. Вы к нам присоединитесь?

— Думаю, нет, — ответил я. — Я целый день не был дома, и в конторе меня ждут письма. Желаю вам обоим доброй ночи.

Она вышла из столовой, он последовал за ней. Я слышал, как она и он поднимались по лестнице. Когда молодой Джон пришел убирать со стола, я все еще сидел в столовой.

Затем я вышел из дома и направился к парку. Я видел свет в будуаре, но портьеры были задернуты. Оставшись одни, они, конечно же, говорят по-итальянски. Она, разумеется, сидит в низком кресле у камина, он — рядом с ней. Интересно, думал я, расскажет ли она ему про наш разговор прошлым вечером? Что я взял у нее завещание и снял с него копию? Интересно, что он ей советует? Какие бумаги, требующие ее подписи, привез показать? Покончив с делами, вернутся ли они к воспоминаниям, к обсуждению общих знакомых мест, где они бывали? Приготовит ли она tisana, как готовила мне, будет ли ходить по комнате, чтобы он мог любоваться ее движениями? Когда он уйдет от нее, чтобы лечь спать, и даст ли она ему на прощание руку? Помедлит ли он перед дверью, под разными предлогами оттягивая уход, как делал я сам? Или, так хорошо зная его, она позволит ему задержаться допоздна?

Я бродил по парку: вверх — по дорожке с террасами, вниз — по тропинке до самого взморья и обратно; снова вверх по дорожке, обсаженной молодыми кедрами. Так я кружил до тех пор, пока не услышал, что часы на башне пробили десять. В этот час меня выставляли из будуара; а его? Я подошел к краю лужайки, остановился и посмотрел на ее окно. В будуаре еще горел свет. Я ждал, не сводя с него глаз. Свет продолжал гореть. От долгой ходьбы я согрелся, но под деревьями воздух был холодный. У меня замерзли руки и ноги.

Ночь была темной, ни один звук не нарушал глубокой тишины. Морозная луна не стояла над вершинами деревьев. Часы пробили одиннадцать. С последним ударом свет в будуаре погас и зажегся в голубой спальне. Я немного подождал, затем быстро обогнул задний фасад дома, прошел мимо кухни и, остановившись перед западным фасадом, посмотрел вверх, на окно комнаты Райнальди. У меня вырвался вздох облегчения. В ней тоже горел свет. Он оставил ставни закрытыми, но я разглядел в них слабые просветы. Окно тоже было плотно закрыто. Я был уверен — и эта уверенность доставляла мне, как истинному жителю Британских островов, немалое удовлетворение, — что ночью он не откроет ни то, ни другое.

Я вошел в дом и поднялся к себе. Только я снял сюртук и галстук и бросил их на стул, как в коридоре послышалось шуршание платья и в дверь осторожно постучали. Я подошел и открыл ее. У порога стояла Рейчел. Она еще не переоделась, и на ее плечах по-прежнему лежала шаль.

— Я пришла пожелать вам спокойной ночи, — сказала она.

— Благодарю вас, — ответил я. — И я желаю вам того же.

Она опустила глаза и увидела на моих сапогах грязь.

— Где вы были весь вечер? — спросила она.

— Гулял в парке, — ответил я.

— Почему вы не пришли ко мне в будуар выпить tisana? — спросила она.

— Не хотелось, — ответил я.

— Какой вы смешной, — сказала она. — За обедом вы вели себя, как надутый школьник, по которому плачут розги.

— Прошу прощения, — сказал я.

— Райнальди — мой старинный друг, вам это отлично известно, — сказала она. — Нам надо было о многом поговорить, неужели вы не понимаете?

— Не потому ли, что он вам более старинный друг, чем я, вы и позволили ему засидеться в будуаре до одиннадцати часов? — спросил я.

— Неужели до одиннадцати? Я и не знала, что так поздно.

— Он долго здесь пробудет? — спросил я.

— Это зависит от вас. Если вы проявите учтивость и пригласите его, то, возможно, он останется дня на три. Никак не дольше. Ему надо вернуться в Лондон.

— Раз вы просите меня пригласить его, я должен это сделать.

— Благодарю вас, Филипп. — Она посмотрела на меня снизу вверх, глаза ее смягчились, а в уголках губ заиграла улыбка. — В чем дело? Почему вы такой неразумный? О чем вы думали, бродя по парку?

Я мог бы предложить ей сотню ответов. Как не доверяю я Райнальди, как ненавистно мне его присутствие в моем доме, как хочу, чтобы все было, как прежде, — она, и никого больше. Но вместо этого я без всякой на то причины, кроме отвращения ко всему, о чем говорилось вечером, спросил ее:

— Кто такой этот Бенито Кастеллуччи? Почему он считал себя вправе дарить вам цветы?

Она залилась своим жемчужным смехом, привстала на цыпочки и обняла меня.

— Он был старым, очень толстым, и от него пахло сигарами. А вас я очень-очень люблю.

И она вышла.

Не сомневаюсь, что минут через двадцать она уже спала, я же до четырех ночи слышал бой часов на башне и, наконец забывшись беспокойным сном, который к семи утра становится особенно крепок, спал, пока молодой Джон безжалостно не разбудил меня в обычное время.

Райнальди пробыл у нас не три, а семь дней, и за все это время у меня ни разу не было повода изменить о нем мнение. Думаю, что больше всего меня раздражала снисходительность, которую он проявлял по отношению ко мне. Когда он смотрел на меня, на его губах змеилась улыбка, словно я был ребенком, которого надо ублажать, и, чем бы я ни занимался днем, он осведомлялся о моих делах с таким видом, будто говорил о школьных проказах. Я положил себе за правило не возвращаться к ленчу, и когда в начале пятого приходил домой, то, открывая дверь гостиной, всегда заставал их вдвоем за оживленным разговором, непременно по-итальянски. При моем появлении разговор обрывался.

— О, труженик возвращается! — однажды сказал Райнальди, сидевший — будь он проклят! — на стуле, на котором всегда сидел я, когда мы были вдвоем с Рейчел. — И пока он обходил свои земли, разумеется, с тем, чтобы проверить, достаточно ли глубоко его плуги вспахивают почву, мы с вами, Рейчел, перенеслись за сотни миль отсюда на крыльях мысли и воображения. За весь день мы не пошевелились, если не считать прогулки по дорожке с террасами. Средний возраст имеет свои преимущества.

— Вы дурно на меня влияете, Райнальди, — ответила она. — С тех пор как вы здесь, я пренебрегаю всеми своими обязанностями. Не выезжаю с визитами, не слежу за посадками. Филипп будет бранить меня за праздность.

— Вы не были праздны интеллектуально, — последовал его ответ. — В этом смысле мы покрыли не меньшие просторы, чем вышагал ваш молодой кузен.

Или сегодня он был не на ногах, а в седле? Верховой ездой молодые англичане вечно доводят свои тела до изнеможения.

Я понял, что он насмехается надо мной, пустоголовым молодым жеребцом, а способ, каким Рейчел пришла мне на выручку — опять воспитатель и воспитанник, — еще сильнее разозлил меня.

— Сегодня среда, — сказала она, — а по средам Филипп никуда не выходит и не выезжает, а просматривает счета в конторе. У него хорошая голова на цифры, и он точно знает, сколько тратит, не так ли, Филипп?

— Не всегда, — ответил я. — Например, сегодня я присутствовал на заседании мировых судей нашей округи и принимал участие в разбирательстве дела одного малого, обвиненного в воровстве. Его приговорили к штрафу и отпустили.

Райнальди наблюдал за мной все с той же снисходительностью.

— Молодой Соломон и молодой фермер в одном лице, — сказал он. — Я постоянно слышу о новых талантах. Рейчел, вы не находите, что ваш молодой кузен очень напоминает портрет Иоанна Крестителя кисти дель Сартоnote 8? Та же очаровательная смесь высокомерия и невинности.

— Может быть, — ответила Рейчел. — Я об этом не думала. По-моему, он похож только на одного человека.

— О да, разумеется, — согласился Райнальди. — Но помимо этого в нем определенно есть что-то дель-сартовское. Как-нибудь вам обязательно надо отлучить его от здешних угодий и показать ему нашу страну. Путешествия расширяют кругозор, обогащают душу, и мне очень хотелось бы увидеть, как он бродит по картинной галерее или по собору.