Горло у меня перехватило, я замолчал, и Эймос продолжил по памяти:

– …Ибо Ты устроил внутренности мои и соткал меня во чреве матери моей. …Не сокрыты были от Тебя кости мои, когда я созидаем был в тайне, образуем был во глубине утробы. …В Твоей книге записаны все дни, для меня назначенные, когда ни одного из них еще не было.

Закончив, он низко опустил голову, а руки сложил перед собой. Ветер набрал силу и толкал нас в спины. Прошло еще какое-то время, и Эймос запел глубоким, низким голосом «О, благодать!»[16], но я его не поддержал.

Пока мой друг пел, я стоял на коленях рядом с моим сыном и, положив голову на гроб, думал о всех тех вещах, которых в его жизни не было и уже никогда не будет. О бейсболе. О тракторе, которым я учил бы его управлять. О картинах, которые он рисовал бы вместе с Мэгги, окуная в краску пальцы. «Можно взять твою машину на сегодняшний вечер, папа?» Первые шаги. Первые девушки. Рыбалка. Насморки, простуды, купание в реке, сказки на ночь, песок в песочнице, школьные каникулы, важная и ответственная роль старшего брата… Я думал обо всем этом и о многом другом, о чем мы говорили и мечтали вместе с Мэгги. Тогда это казалось таким реальным, словно уже осуществилось, и вот все растаяло, исчезло, и я остался один в холодном и пустом месте.

Голос Эймоса, который продолжал петь «О, благодать!», вернул меня к действительности, поскольку каждый новый куплет он ухитрялся исполнить намного громче, чем предыдущий. Наконец гимн закончился, но Эймос еще не все сказал.

– Ты не против, если я спою еще одну штуку?

Я покачал головой, и Эймос снова запел, глядя в сторону реки:

Насколько я знал, после колледжа Эймос как минимум дважды в неделю пел в церковном хоре. Кроме того, он увлекался церковной историей и обожал выяснять обстоятельства, при которых были написаны те или иные гимны. Много лет назад, когда мы сплавлялись по реке на нашем плоту, Эймос рассказал мне, как был сочинен гимн «Покуда Ты со мной», который он сейчас исполнял. Эту историю я помнил до сих пор. И сейчас, прижимаясь лбом к холодному металлическому гробу моего сына, я вспомнил историю Хорейшо Спаффорда, написавшего этот гимн.

Как рассказывал Эймос, Спаффорд был юристом из Чикаго. Однажды он решил съездить вместе с семьей в отпуск в Европу. Семейство уже погрузилось на пароход, отправлявшийся в трансатлантический рейс, когда Спаффорда срочно вызвали по очень важному делу. Не видя другого выхода, он отправил свою жену и детей в Англию, планируя присоединиться к ним позднее, когда закончит дела. Увы, жестокий шторм потопил корабль, и все четверо его детей утонули. Как потом рассказывали очевидцы, когда пароход уходил под воду, все четверо стояли на носу, крепко держась за руки.

Жена Спаффорда умела хорошо плавать, поэтому ей удалось спастись. Едва оказавшись на суше, она отправила мужу телеграмму всего из двух слов: «Спаслась одна».

В отчаянии адвокат сел на первый же пароход, идущий в Европу. Когда судно достигло того места, где утонули его дети, капитан привел Спаффорда на нос. «Здесь. Это случилось здесь», – сказал капитан и ушел, оставив его на палубе в одиночестве.

Мне очень хотелось знать, что Спаффорд чувствовал в эти минуты, как он себя повел. Сдался ли он? Упал ли на колени? Насколько сильным было его желание броситься с корабля в море? Прыгнул бы он, если бы на берегу не ждала его жена? Я бы на его месте наверняка прыгнул, спеша утопить в океанской пучине и свою боль, и все свои несчастья, но Спаффорд оказался крепким орешком. Он поднялся с колен, вытер слезы, еще раз обвел взглядом холодный, равнодушный океан и вернулся в каюту, чтобы написать прекрасный духовный гимн.

Каким человеком нужно быть, чтобы писать стихи, стоя над тем местом, где в морской глубине навеки сгинули четверо твоих детей? Каким человеком нужно быть, чтобы вообще что-то писать, когда только недавно умер твой ребенок? Как бы там ни было, когда в конце путешествия Спаффорд сошел на европейский берег, готовое стихотворение уже лежало в его кармане. Впоследствии кто-то положил его на музыку, и теперь Эймос пел этот гимн над могилой моего сына.

Еще в самом начале врачи в больнице сказали, что Мэгги, возможно, долго не проживет. Но мне эти слова показались лишенными смысла. Что значит «возможно»? Просто скажите мне, умрет она или нет! С другой стороны, если бы не это несчастное «возможно», за которое я сейчас цеплялся как за соломинку, я бы сам улегся в готовую могилу с гробом сына в руках, а Эймос пел бы гимны над нами обоими.

Тем временем Эймос закончил петь. Его лицо блестело от слез и выступившего пота, который каплями катился по его лбу. Я опустил гроб в могилу, и Эймос взялся за лопату.

– Подожди, – сказал я.

Вернувшись к грузовичку, я взял с переднего сиденья медведя Гекльберри, отряхнул от пыли, поправил у него на шее красную «бабочку», а потом опустился на колени рядом с могилой и положил игрушку на гроб.

Потом я тоже взялся за лопату. Я не швырял землю, а осторожно высыпал ее в могилу, прислушиваясь к тому, как она глухо стучит по запаянному металлическому гробику. Я старался действовать как можно осторожнее, и все равно яма заполнялась слишком быстро.

Минуты шли. Наконец Эймос отложил лопату, вытер лицо, снова надел солнечные очки и вернулся к грузовичку. Я заканчивал работу один, и холодный пот ручьями стекал у меня по спине, хотя температура воздуха приближалась к девяносто восьми[17]. И только когда над могилой поднялся небольшой аккуратный холмик, я выпрямился и посмотрел на свои руки – на «линии жизни» и «линии удачи», на свежие мозоли и вены, которые чуть синели на ладонях и надувались на запястьях. Именно в этот момент я впервые заметил крошечные темные чешуйки – частички свернувшейся крови, которые задержались в волосяных лунках. Кровь высохла, накрепко приклеившись к коже и смешавшись с темными веснушками.

Это была кровь Мэгги.

Я схватил в каждую руку по пригоршне земли и крепко сжимал, пока она не стала вытекать с обеих сторон кулака, как песок из песочных часов. Земля была чуть влажная, крупнозернистая и пахла… землей.

Я подумал, что обязательно должен рассказать Мэгги о похоронах. Повернувшись, я зашагал к дому, и листья кукурузы легко касались моих локтей, словно хотели утешить или высказывая беззвучные слова соболезнований. На ходу я яростно втирал в левое предплечье землю с могилы сына, используя ее как грубое чистящее средство, пока не покраснела и не засаднила кожа. Черные частички засохшей крови исчезли, но из нескольких свежих царапин проступили новые рубиновые капли.

Летний театр Диггера, построенный шесть лет тому назад, слывет одной из самых надежно охраняемых тайн Южной Каролины. Он находится в десяти милях от моего дома и еще дальше от всех других домов. Раковина театра возвышается над сосновыми и смешанными лесами, словно гигантская труба, и занимает почти три акра земли, бо́льшая часть которых, впрочем, отведена под автостоянку. Тот, кто возвел здесь это сооружение, явно интересовался не столько количеством зрителей, сколько качественной акустикой. Впрочем, и в процессе строительства, и во время шумной рекламной кампании, предшествовавшей открытию театра, имя его владельца так и осталось неизвестным.

Теперь летний театр используется не больше трех дней в году. Все остальное время он просто тихо разваливается. Когда-то здесь выступали Гарт Брукс, Джордж Стрейт, Рэнди Трэвис, Винс Джилл и Джеймс Тейлор[18], исполнявшие композиции в стиле кантри и блуграсс. Никакого электричества, никакой «фанеры»… Впрочем, выходили на эту сцену и совсем другие люди – например, Джордж Уинстон, а однажды здесь выступал сам Брюс Спрингстин[19], но и он пел в сопровождении одной лишь акустической гитары. Я знаю это точно, потому что купил билеты, и мы с Мэгги вместе пошли на этот концерт.