Это было, кажется, на пятые сутки моего пребывания в усадьбе. Большую часть дня я проводил в разъездах, а потому больного видел редко. По вечерам супруги обыкновенно не выходили. Граф был занят книгами и планами. Молодая графиня занималась рукоделиями и чтением, казалась женщиной робкой, застенчивой, влюбленной в мужа, который, однако, почти не замечал ее, поглощенный работой и погруженный в свой загадочный внутренний мир.
Таким образом, мы оставались вдвоем со старой графиней, и беседа с этой умной и много пережившей женщиной доставляла мне неизменно большое удовольствие, которому не суждено было, однако, долго продолжаться.
Вечером того же дня, когда происходил описанный выше феномен и разговор с Федорой, графиня обратила мое внимание на прогрессирующую бледность и усталость графа, сердце которого мне случилось выслушать в тот же день.
Оно обнаруживало некоторую слабость пульсации и медленность удара. Я прописал холодные обтирания для повышения давления в сосудах, но граф отказался от этих операций. Пришлось заменить их некоторыми медикаментами в качестве менее хлопотливого лечения.
Поговорив с графиней, мы решили, что оторвать больного от работы нет никакой возможности, а потому оставалось покориться неизбежному. В тот же вечер была получена телеграмма о приезде на следующее утро двух знаменитых врачей из столицы.
Графиня поручила мне предварительные разговоры и ознакомление их с событиями последних дней.
Ко мне, молодому земскому врачу, оба они отнеслись со снисходительностью.
В комнате, куда мы сошлись для совещания, психиатр Б., высокий, лет сорока брюнет в пенсне, лысый, самоуверенный и в то же время шаркающий, светский и болтливый, начал с маленькой прелюдии, причем внушительность тона, подбор выражений, совершенно не идущая к случаю пространная растолковательность изложения, даже сила голоса, несоразмерная с помещением, в котором мы находились, все это сразу обличало привычного к лекциям профессора.
— Принимая на себя, с вашего согласия, любезный Семен Николаевич, обязанности председателя в собравшейся медицинской коллегии, я считаю необходимым предварить нашу совместную работу кое-какими общими соображениями в интересах принятого нами на себя дела. Целью этих моих соображений (постараюсь изложить их в самом общем, элементарном виде) я намечаю (здесь эти скобки были умело оттенены почтенной и светски-очаровательной модуляцией голоса) — познакомить нашего юного провинциального коллегу с теми принципами новейшей терапевтики, какие мы, профессора, находясь на вершине современного знания, с полным основанием ставим во главу угла нашей трудной и столь ответственной деятельности.
При последних словах, как бы под тяжестью этого сознания, брови оратора слегка сдвинулись и мимика мимолетно оттенила усталость мужа науки. Но затем, показывая свое нежелание обнаруживать «доступное немногим», он с бодростью и эффектным crescendo продолжал:
— Где бы я ни был, в какой бы уголок земного шара ни вызывал меня безжалостный герольд современности — телеграф, будь то ложе бедняка или царские палаты, будь то немощь одного из малых сих или же сложное страдание великого ученого, доверяющего своему собрату мучительную, интимную область тонкого психического механизма, расшатанного лихорадочными ударами современной жизни и непосильным напряжением падающей на нашу долю передовых бойцов работы; как ни разнообразна кажется подчас моя деятельность, все же внимательному наблюдателю ясно, что незыблемые принципы, метод моей терапевтики, столь много обсуждающийся на страницах печати, всюду один.
Профессор сделал эффектный, исполненный достоинства и решительности жест.
— Я назвал его методом последовательной диагностики и исчерпывающего синтеза. Он складывается из: 1) предварительной или окружной диагностики; 2) центральной или сосредоточенной диагностики и 3) из собственно исчерпывающего синтеза. В свою очередь, предварительная или окружная диагностика складывается из: а) изучения генеалогического дерева предков больного, по возможности во всем его объеме; в) антропологической экспертизы над всеми наличными членами его семьи; с) из психологического анализа биографических данных, выясненных путем тщательного опроса не только каждого из родственников и знакомых больного в отдельности, но и при общем перекрестном сличении всех показаний. В частных случаях к предварительной или окружной диагностике нужно присоединить еще и пункт d): изучение творческих работ больного, если таковые имеются. Центральная или сосредоточенная диагностика состоит из…
Далее следовали опять подразделения, которые профессор с неподражаемым изяществом отмечал, произнося по- французски: а, в, с, d.
Центральной или сосредоточенной диагностикой профессор называл непосредственное психофизиологическое исследование самого больного. Тут с особой энергией он подчеркивал:
— В моем детальном анализе не должно быть ни одного потаенного уголка. Я не прошу — я требую, чтобы ни одна семейная тайна, ни одна щепетильная подробность не была скрыта; тогда и только тогда синтез будет действительно мастерским, действительно научным, действительно исчерпывающим. Сообразно с моим методом устанавливаются также и мои отношения к врачам, обнимающие три акта. Немедленно по приезде я назначаю до исследования больного первое заседание, где всегда с полной охотой и вниманием выслушиваю отчет лечивших до меня врачей, каковы бы ни были их скромные имена.
Видно было, что профессор ставил себе в особую заслугу это обстоятельство, а упоминание о скромных именах сопровождалось любезной улыбкой в мою сторону.
— Потом, имея в виду интересы врачей, я центральную диагностику провожу полностью в их присутствии, за исключением особого акта, который я называю интимно-врачебным исповедованием больного, требующим уединения и особой чуткости, а такой чуткости я, конечно, не вправе ожидать от рядового врача… И, наконец, я назначаю третье и последнее заседание медицинской коллегии, где приходится, предварительно утешив несчастных родственников больного, протянуть также руку помощи потерявшим голову врачам. На этом заседании я всегда так же охотно и внимательно выслушиваю все мнения и сам говорю последним. И вот, когда сознаешь, что являешься якорем спасения, что взоры растерянных врачей обращены на тебя, что все ждут от тебя ключа сложной трагической проблемы, то только тогда и чувствуешь себя спокойным, уверенным, незыблемым оплотом науки, когда скальпель твоего анализа проник по всем направлениям во всю глубь патологической картины, когда полностью владеешь всей мощью метода последовательной диагностики и всеисчерпывающего синтеза!
Профессор с видом полного самоудовлетворения слегка кивнул головой, заканчивая речь, и повернулся, чтобы сбежать… с кафедры. Но, так как кафедры не было, то это движение, кажется, несколько смутило его, и для того, должно быть, чтобы дать ему естественное объяснение, он с любезной улыбкой подбежал ко мне.
— Ну, теперь мы вас послушаем, коллега.
Он потянул меня к столу, видимо, уверенный в произведенном впечатлении, и с подбадривающими похлопываниями усадил в кресло.
— Ну, ну, слушаем… Вы расскажете нам, что знаете о больном.
Когда после этого он с видом экзаменатора стал задавать мне вопросы, то много раз колкие ответы были у меня на языке, но два соображения удержали меня. С одной стороны, любопытство, с другой — серьезность самого дела и нежелание быть предметом какой-либо неприятности в доме графа, где я находился в качестве врача и гостя.
Терапевт Семен Николаевич, лет пятидесяти, широкий, плотный шатен среднего роста, во время речи коллеги смотрел в потолок, пухлой рукой поглаживая бороду и время от времени кивая с видом сочувственной оценки. Потом, при моем экзамене, в противоположность живости психиатра, тягуче задавал вопросы и, важно кивая, хмыкал.
Психиатр отрезал четкой скороговоркой: «Это важно! Это показательно!»
— Да, да. Вам это представляется загадочным, конечно, — закончил он. — Но, видите ли, при свете современной науки выяснилось, что все явления подобного рода объясняются дезинтеграцией личности. Классические примеры вы найдете у Рибо или у Жане в его «Automatisme Psychologique», хотя, впрочем, уже с некоторым уклоном в сторону мистицизма. Не правда ли, Семен Николаевич?
