— Пожалуй, — протянул терапевт.

— Да-да, несомненно. Но только не вздумайте вы читать Мейерса или Шарля Рише последние статьи. О, нет, ни в каком случае: это уже мистика настоящая, за которой следуют Фламмарионы, Круксы, Аксаковы и прочая компания, ха-ха-ха. Наоборот, работа Поля Рише, хоть и устарелая, очень интересна и почтенна… Это несомненно.

— Безусловно, — важно вставил терапевт, поглаживая бороду.

— Что касается меня лично, то физиологическим коррелятом этих явлений я считаю диссоциацию мозговых участков. Таким образом, наука превосходно овладевает чудесами и без помощи флюидов и астралей… И с этой стороны глядя, — значительно добавил он, — эти явления вполне достойны внимания науки. Советую и вам пополнить свое образование в этом направлении, коллега. Можно и в провинции почитывать, хе-хе. Ну-с, однако, перейдем к больному.

Что происходило затем в комнате больного, хотя и было довольно типично, но, чтобы не задерживаться, я передам эту сцену вкратце, тем более, что прямого отношения к рассказу она не имеет.

Началось с оскультации терапевта. Потом психиатр стал задавать свои вопросы, чтобы «нащупать психические центры», но граф как от нащупывания, так и от интимно-врачебного исповедования решительно отказался. Тогда прибывший с врачами фельдшер внес какую-то машину с ручкой. В комнате устроили полумрак, и фельдшер принялся крутить ручку. Послышался однообразный звенящий, подобно камертону, звук; в то же время появилась узкая щель света и тонкая полоска упала на засветившийся шарик. Таким образом, получилась фиксационная точка, на которую предложено было смотреть графу.

Предварительно, однако, психиатр просил нас отступить вглубь комнаты, а графа несколько раз взглянуть ему в глаза. Это делалось для будущего «рапора»[5].

Психиатр все время болтал, обращаясь к Семену Николаевичу и изредка ко мне. Физиологическая школа Шарко несомненно права, а Нансийская разве лишь в немногих отношениях. Бернгейм затемнил вопрос и он (психиатр Б.) всюду готов признать преимущество физиологической теории, несмотря на то, что психологическая, казалось бы, ближе стоит именно к его специальности. Напрасно теперь пытаются отрицать существование трех фаз Шарко только потому, что не всем удается наблюдать их в чистом виде. Разве конкретная механика не бесконечно сложна, но это не мешает ей основываться на трех законах Ньютона…

Глаза графа закрылись.

— Вы видите, вот вам преимущества физиологического метода: это несомненно первая фаза, то есть летаргическая. Стоит только приподнять субъекту веки и мы получим состояние каталепсии. Однако, относясь с полной бережливостью к здоровью больного, мы откажемся от утомительных опытов, особенно для первого раза. Теперь между субъектом и мною имеется состояние рапора, усиливающееся в более глубоких фазах. Он слышит только меня. Вот, попробуйте задать ему какой-нибудь вопрос.

На губах у графа мне удалось разглядеть тонкую улыбку.

— Как вы себя чувствуете, граф? — спросил я.

— Я бы сообщил вам, доктор, но, к сожалению, не слышу вопроса, — отвечал граф невозмутимо.

Кажется, психиатр Б. понял убийственную иронию больного, но это его не смутило.

— Преинтересный случай! — воскликнул он с живостью. — Упоминается также у Шарко, не помню где. Произошла диссоциация между центром слуха и волей. Как вы видите, он слышал ваш вопрос, но воля уже поражена, она сюжжестионирована моим заявлением, а потому больной и не дал вам прямого ответа. Проснитесь, граф, — поспешил он добавить, дунув больному в лицо и открывая свет.

Граф встал и, уходя из комнаты, обменялся со мной впервые вполне сознательным, саркастическим взглядом. Это была, впрочем, последняя вспышка сознательности и юмора среди тяжелого, мрачного настроения, в какое он все более стал погружаться. Врачи производили еще бесконечные антропологические экспертизы над старой графиней, мучили вопросами о предках и наследственности, что, кажется, очень утомило и сердило ее.

При прощании терапевт с успокоительной важностью сообщил, что, кроме повышенных рефлексов и некоторой сердечной слабости, впрочем, не угрожающей, он ничего болезненного в организме графа не нашел.

Психиатр сказал, по обыкновению очаровательно улыбаясь, маленькую речь о дезинтеграции и диссоциации, которые вполне могут быть излечены в его столичной клинике сообразно методу последовательной диагностики и всеисчерпывающего синтеза, с применением гипноза, которому больной прекрасно поддается.

— Я считаю, что краеугольный камень лечения уже положен моим посещением. Применение моего метода в моей клинике несомненно даст наилучшие результаты, и я надеюсь вскоре с вами увидеться в столице, графиня.

Далее оба врача приложились к ручке графини, взмахнули блестящими цилиндрами и сели в экипаж. Цилиндры еще раз взлетели на воздух, и гости укатили.

В этот вечер я довольно много говорил со старой графиней, интересовавшейся, между прочим, вынесенным мной от приезда знаменитостей впечатлением. Я отвечал неопределенно, не желая, по понятным мотивам, высказываться отрицательно о своих старших товарищах. Графиня, однако, сейчас же почувствовала влияние профессиональной солидарности в моих словах и заставила меня сознаться в этом. Оказалось, что приезжие врачи не внушали доверия ни ей, ни мне, а рассказанная мной сцена гипнотизации молодого графа и иронический ответ его врачам, видимо, доставили ей некоторое удовольствие.

Потом разговор перешел на бывшую в руках графини книгу, оказавшуюся биографией Ницше, написанной сестрой философа.

— Вы читали эту книгу, доктор?

— Только выдержки из нее.

— Тут есть упоминание об одном вопросе, близко касающемся моего сына.

— О чем именно, графиня?

— Дело в том… — графиня замялась в нерешительности, — впрочем, как с врачом и серьезным человеком, я буду говорить с вами без стеснений… Может быть, вы помните, что некоторые врачи приписывали болезнь Ницше его безбрачной жизни и притом воздержанию?

— Да, помню, но…

— Вас удивляет, что это может иметь отношение к моему сыну…

— Признаюсь… Ведь граф женат.

— Увы! это еще одна драма, которую пока никто не знает, но вам, как врачу и внушающему мне доверие человеку, я должна сказать, что брак этот пока фиктивный, и мне это достоверно известно.

Я молчал, удивленный этим известием.

— Скажите мне, — с тревогой продолжала графиня, — какого вы мнения… Не может ли это быть одной из причин болезни моего сына? Если не причиной, то, быть может, усугубляющим обстоятельством?

— Личное мое мнение не может иметь для вас значения, графиня. Это один из спорных вопросов. Могу сказать, однако, что на международных врачебных съездах выносились неоднократные резолюции в том смысле, что врачам до сих пор не известна ни одна болезнь, имеющая причиной воздержание, хотя некоторые из них держатся иного мнения. Мой личный взгляд на стороне большинства в данном случае.

— Этот вопрос стоит мне многих мук, доктор. Теперь я не только тревожусь за сына, но чувствую еще какой-то мучительный стыд и тяжкую ответственность перед его женой…

Графиня сообщила мне подробности. Смущенная настойчивыми указаниями врачей, она решила женить сына, совершенно, впрочем, не обращавшего внимания на женщин, как и вообще на весь реальный мир. В искательницах богатой партии, конечно, недостатка не могло быть, но могла ли мать поручить единственного больного сына первой встречной авантюристке? С другой стороны, в аристократических кругах болезнь графа была известна, и ни одна почтенная семья не согласилась бы на брак его с дочерью, хотя бы при наличности искренней любви со стороны девушки, на что рассчитывать при том же было мало шансов ввиду сказанного равнодушия графа. Кузина графа, Леночка, воспитанная графиней в пансионе, скромная девушка, искренне любила его с детских лет.

— Я долго колебалась. Сообщив свой план Леночке и встретив с ее стороны горячее сочувствие, я в то же время советовала ей обсудить все последствия этого шага, указывала на опасности, но должна сознаться, что радовалась неуспеху своих доводов. Теперь…