Слезы блеснули на все еще красивых, впалых глазах графини.

— Теперь я чувствую, что принесла ее в жертву и весь ужас своей вины перед ней… Боже, за что это все!..

Графиня замолкла, подавленная тяжестью выпавших на ее долю испытаний.

Я чувствовал, как мало действительны утешения для горя этой женщины, а потому, как это обыкновенно делается, стал расспрашивать ее, интересуясь и входя в обсуждение подробностей жизни графа, давая матери возможность полностью высказать весь тяжкий гнет создавшегося положения. Я сам едва мог скрыть свое волнение, узнав, что граф был в К-ом университете, откуда был увезен позапрошлой осенью вследствие участившихся припадков, после того, как однажды скрылся из дома ночью и вернулся лишь к утру, напугав мать. Мое подозрение, что граф и Эрик одно лицо, укреплялось с каждой минутой. В то же время, я испытывал мучительное колебание между желанием сообщить известное мне из дневника Мары и каким-то смутным чувством, мешавшим мне выдать тайны ее дневника, а также опасением увеличить тревогу матери, так как пришлось бы вплесть еще много загадочного в канву фактов и сообщить, кто именно покоится в дорогой ее сыну могиле.

Еще утром этого дня граф собственноручно поливал цветы на могиле, где уже установлены были мраморный крест и ограда.

На мои вопросы графиня сообщила мне, между прочим, интересную подробность болезни графа. В детстве возле мальчика наблюдались странные явления: предметы приходили в движение без всякого к ним прикосновения, слышались шорохи, стуки, иногда даже звуки шагов, мальчик с криком просыпался по ночам, потому что что-то невидимое стягивало с него одеяло и потрясало кровать. Явления эти с перерывами длились около двух лет, потом стали затихать и исчезли совсем на 13-м году его жизни. Затем значительно позже, в возрасте 18 лет, граф стал писать стихи, причем, по-видимому, совершенно бессознательно. По крайней мере, глаза его никогда не смотрели на бумагу, в начале писания рассеянно устремлялись куда-то вдаль, затем закрывались, а рука продолжала набрасывать стих за стихом, иногда с поразительной быстротой…

В первый раз испуганная графиня пробовала разбудить сына, но это вызвало сильнейший сердечный припадок, завершившийся глубоким обмороком, а потому от всякого вмешательства в этот процесс пришлось отказаться. В то же время обозначилась та форма болезни, которой граф страдает до сих пор, то есть болезненные припадки, во время которых граф становится другим человеком, иногда о самом себе говорит в третьем лице, смутными намеками отрывочно упоминает о чем-то, в действительности никогда не происходившем, порой беседует с кем-то невидимым, а главное, терзается муками совести за какое-то небывалое преступление.

Эти сообщения крайне поразили меня и, если бы не полное мое доверие к графине, я никогда бы в то время не поверил их возможности. Прощаясь, я, очень заинтересованный, спросил, не осталось ли образчика стихотворений графа. Графиня отвечала утвердительно и, попросив меня подождать, вскоре принесла небольшую тетрадку.

— Это мной переписано, — сказала графиня, передавая ее мне. — Я нахожу поэму очень красивой, но, быть может, я, как мать, пристрастна. Прочтите, если вам интересно, и судите сами.

Пройдя в спальню, я с любопытством раскрыл тетрадку, не ожидая, впрочем, ничего особенного в литературном отношении.

«Прометей и Эвника» было заглавие, данное, по всей вероятности, самой графиней. Банальность темы еще более укрепила мою уверенность в слабости произведения, но тут мне вспомнилось красивое стихотворение, написанное Эриком в тетрадке Мары. «Если Эрик и граф одно лицо, то поэма должна быть хороша», — подумал я и с интересом взялся за чтение. Изумление мое и восхищение перед литературным талантом графа возрастали с каждой страницей. Быть может, получив разрешение, я впоследствии напечатаю поэму, пока же не могу отказать себе в удовольствии вкратце передать ее содержание. К моему рассказу она имеет то отношение, что является первым объективным доказательством тождественности ее автора с героем печальной повести Мары. Отличительной чертой поэмы графа считаю ее образность. В поэме нет ни одного отвлеченного стиха, граф в буквальном смысле мыслит в ней образами.

Начинается она описанием народного собрания в древней Элладе, где Прометей с потрясающей силой и подъемом призывает народ на геройскую борьбу с богами, обладателями священного огня. Народ рукоплещет, но более красивой речи, чем ее содержанию.

Прометею отвечают представители философских школ стоиков, эпикурейцев и скептиков.

Эти речи изумительны, главным образом тем, что философское умозрение облечено с небывалым искусством в чисто конкретную форму притч, ярких, образных и сильных. Ни одного отвлеченного термина. После последней, насмешливой речи скептиков толпа рукоплещет ораторам и осмеивает Прометея.

Во второй главе изображена лунная ночь над дворцом Прометея. Это чисто оперной красоты сцена. Прометей сидит на скамье перед статуей Зевса Громовержца и думает свои горькие думы о постигшей его неудаче. Тут к нему является дотоле неведомая Эвника. Она заявляет, что слышала его благородную речь и малодушные клики толпы, что готова идти за ним, разделить с ним все опасности пути и вместе с ним, если нужно, погибнуть.

Восхищенный Прометей прижимает девушку к груди, но от ее услуг отказывается. Ему труднее будет достигнуть цели, страшась за нее во всех испытаниях. Но тот, кого будут ждать уста Эвники, не устрашится и гнева богов.

Наступает рассвет; с этими словами и звуками хвалебного гимна Прометей покидает опечаленную Эвнику и, благословляемый ею, идет на подвиг.

Третья глава полна трогательного лиризма. Прикованный к скале Прометей, отчаявшись в возможности победить богов, в бессонные ночи среди тяжких мук старается навеять на далекую от него Эвнику сладкие, волшебные сны. Автор, неподражаемо играя стихом, дает несколько видений, достигающих спящей Эвники, но каждый раз обрываемых являющимся страшным образом прикованного Прометее. Эвника в слезах просыпается. Видения все красивее следуют одно за другим, но каждый раз с возрастающей силой обрываются, заслоненные фатальным образом истерзанного героя. Эвника в ужасе просыпается и бежит в горы.

Четвертая глава изображает ее преодолевшей все трудности пути, возле скалы Прометея, которого она тщетно старается освободить, не имея сил разбить цепи.

В пятой главе — олимпийское собрание богов, которому Гермес докладывает о подвиге Эвники. Боги поражены его рассказом. Чувствуется их невольное восхищение. Зевс спрашивает, хороша ли она. Гермес дивными стихами дает пленительный образ Эвники. Боги решают освободить Прометея и признать его и Эвнику достойными священного огня, но против этого восстают ревнивые богини и поднимают такую бурю протеста, что богам приходится отменить первоначальное решение.

Шестая глава изображает царство грез бога снов, Морфея. Бог в грусти сидит и размышляет над тем, что нет ни на земле, ни на Олимпе ничего столь красивого, столь благородного, что достойно было бы разделить с ним одиночество его обители. Он с нетерпением ждал возвращения своего певца, сказочника Эола, чтоб забыться под чарующий рокот арфы. Возвращается Эол, но его арфа издает странные, неслыханные звуки. Граф с неподражаемым мастерством дает описание грустных прелюдий Эола, завершая их с возрастающим эффектом красивыми фразами:

Разгневанный бог требует объяснения. Тогда Эол повторяет в очаровательной вариации рассказ Гермеса.

Восхищенный Морфей впервые сам вылетает из сонного царства с Бореем, Нотом, Эолом и Зефиром и мчится к скале Прометея. Здесь он освобождает героя и возносит его и Эвнику в царство мечты.

Меня поразила художественная самостоятельность обработки этого старинного сюжета, в который графу удалось вложить новый смысл, бьющая по нервам красота, сила и неподражаемое изящество стиля, а также факт совпадения мотивов поэмы с грезами Эрика в его последнем свидании со Станкой.