«ФКП-Гэллери» расположилась на Парк-авеню, в нескольких кварталах к северу от «Уолдорфа», на западной стороне улицы. В понедельник в апреле Синди и Диц открыли выставку Аманды Финч, молодой художницы, которую Синди нашла через одну из своих сокурсниц.

Аманда Финч в колледже не училась, а вот Мэри Уилкерсон училась. Мэри, которая жила в Гринвиче, поступила на художественные курсы в «Силвермайн гилд», где Аманда позировала в классах графики, рисования и скульптуры.

Женщины познакомились, когда Аманда обходила мольберты, чтобы посмотреть, какой видят ее студенты. Она дала Мэри пару дельных советов, и в завязавшемся разговоре выяснилось, что Аманда — художница, но подрабатывает моделью, чтобы иметь средства и время для своей работы. Мэри увидела несколько картин Аманды и тут же пригласила Синди в Коннектикут, чтобы взглянуть на остальные.

Картины Аманды полностью соответствовали реалистическому направлению, которое усиленно продвигала «ФКП-Гэллери». Аманда так тщательно вырисовывала детали, что издалека ее картины зачастую воспринимались как очень четкие фотографии. На цветах выписывались тычинки и пестики, на листьях — прожилки. В той же манере писались и портреты, точно передавались оттенки кожи, бородавки, родинки, шрамы. А брови и ресницы она, похоже, рисовала кистью в один волосок.

Но самое большое впечатление производили ее ню. Аманда не могла платить моделям: реалистическая манера требовала многочасовых сеансов, поэтому она рисовала себя, глядя на свое отражение в высоком зеркале. На двух картинах она стояла. На третьей сидела на деревянном стуле, обхватив ногами передние ножки. Для этого ей пришлось развести колени, и свои интимные места Аманда выписала с той же тщательностью, что и пестики с тычинками.

Все присутствующие, разумеется, знали, что эта скромная девушка в серой юбке и белой блузе (к этой одежде она явно не привыкла) не только художница, но и модель. Ню с раздвинутыми ногами ушла в день открытия выставки за семь с половиной тысяч долларов.

Анджело познакомился с Амандой на второй день работы выставки. В первый день он слишком поздно вернулся из Чикаго. Перед Анджело предстала симпатичная женщина, но не красавица. Всем своим видом она давала понять, что подумать о собственной внешности времени у нее нет — есть дела поважнее. Слишком широкие брови. Близорукие карие глаза, прячущиеся за круглыми очками в золотой оправе. Широкий, тонкогубый рот. Фигура, как следовало из картин, самая обычная. Если что и выделялось, помимо глаз за толстыми линзами, так это руки, неестественно большие в сравнении со всем остальным, как у Давида Микеланджело. — Я в неоплатном долгу перед миссис Перино, — сказала она Анджело. — О такой выставке я мечтала всю жизнь. Даже если я завтра умру, то буду считать, что жила не зря.

Синди услышала ее слова, подошла, обняла девушку.

— Ты согласна отдать фиалки за полторы тысячи? А гладиолусы, похоже, уйдут за три.

— О, мой Бог!

— И мне предложили четыре тысячи за одну из твоих ню. Я пока не согласилась.

— Мой Бог...

— Следующие шесть месяцев рекомендую провести перед зеркалом, — улыбнулась Синди.

Синди опять была беременна, живот уже начал увеличиваться.

— Если в не твое состояние, я бы заказал Аманде твой портрет, — заметил Анджело.

— У нее прекрасное состояние.

Анджело пристально посмотрел на Синди.

— Только место для такой картины не здесь, а в нашей квартире.

На том и порешили. В начале июля Аманда переселилась к Перино. Синди позировала четыре часа в день, Аманда рисовала шесть.

Результатом стала картина, которую Анджело посчитал самой прекрасной из виденных им. Синди, стоящая в профиль, гордо несла свой живот. Взгляд ее проникал внутрь, словно она видела ребенка, которого носила под сердцем. Одна рука покоилась на животе, повыше пупка, вторая лежала на бедре. Кожа чуть блестела от пота, лето выдалось жарким, и Аманда ухватила и это, как, впрочем, и все другие особенности тела Синди, с мастерством художника, а не иллюстратора.

Портрет повесили в спальне Анджело и Синди, но показывали только самым близким друзьям. Видели его, разумеется, и Диц, и Мэри Уилкерсон.

Анджело заплатил Аманде пятнадцать тысяч долларов и договорился, что она нарисует его портрет, как только он найдет время для позирования.

Номер Один глотнул «Канадиен клаб». Что бы там ни говорили врачи, от виски он так и не отказался. Номер Один сидел в инвалидном кресле на веранде, оглядывая безбрежный Атлантический океан. Лорен Третий расположился в шезлонге. Роберта, теперь уже миссис Хардеман, — в кресле с виниловой обивкой в цветочек. Она пила шотландское и курила «честерфилд».

— Сегодня при закрытии биржи наши акции стоили восемнадцать и три четверти, — заметил Номер Один. — Два года тому назад их продавали за шестьдесят. Мы становимся беднее.

— Все дело в экономике, — вздохнул Лорен. — Они выперли Никсона из...

— Мы едва удерживаем два процента автомобильного рынка, — оборвал его Номер Один. — И холодильники не продаются так хорошо, как хотелось бы, несмотря на эту дорогостоящую красотку, которая открывает и закрывает их дверцы на телевидении.

— Цена пластмассы опять поднялась, — вздохнул Лорен.

— Она поднялась для всех, — обрезал его Номер Один.

— Маленькие компании выжимают с рынка, — подала голос Роберта. — Это обычное дело. Основы экономики. «Дженерал электрик» и «Дженерал моторс» могут снижать издержки производства до недоступного нам уровня. Такова правда жизни.

Номер Один обратил внимание на это «нам», и его брови чуть поднялись.

— Я много лет успешно конкурировал с ними. Как ты это объяснишь?

— Вы создали автомобиль, который люди хотели купить, — ответила Роберта. — Как Студебекер. Паккард. Гудзон и Нэш. Люди могли купить «форд» или «шеви», но некоторые хотел и «сандансер». Или «студебекер», из-за необычного внешнего вида. Он выделялся среди остальных моделей. Так же, как и «сандансер».

— Это точно, и мы, между прочим, пережили их всех, — покивал Номер Один. — «Студебекер» нынче не купишь, а «сандансер» — пожалуйста.