Мы приложили некоторые усилия, чтобы исследовать ближе процесс физического изменения Физического здоровья Шопена и этим устранить некоторые недоразумения, возникшие из-за его недомогания, и чтобы отделить его работу и характер от здоровья. Например, один автор пишет:
«Из-за слабой конституции, значительно повлиявшей на его здоровье, он в 1837 году был поражен легочной болезнью и астмой, от которых уже никогда не поправился. Это не располагало его, к выходу в свет и он концентрировал свои мысли на сочинительстве, причем делал это с особым, если не сказать болезненным, выражением которое придавало всему, чтобы он ни писал, ярко выраженную индивидуальность»[29].
Автор этого монографического изложения смешивает, однако, воздействие и причину. Во-первых, болезнь никогда не может быть причиной творческой индивидуальности человека, так как средний дилетант, для того чтобы стать гением, должен был бы только заразиться возбудителями болезни; во-вторых, Шопен уже задолго до 1837 года был в высшей степени индивидуальным композитором и в — третьих, его композиции были, как мы попытаемся показать, за совсем небольшим исключением, «не болезненными». Этот автор И только один из немногих, характеризующих их таким образом, подобный упрек мы находим даже в очень интересном и значительном исследовании Хунекера.
«Настроения Шопена часто болезненны, часто музыка его патологически нездорова. Бетховен так нездоров, но в его обширном и разнообразном царстве это настроение теряется, еле улавливается, в то время, как в стране Шопена оно позволяет угрожающе возвышаться недоброжелательному, ядовитому дереву с цветами зла и с чувственно блестящими листьями. Шопен одним мановением руки выразил музыкальную болезнь столетия. Он главный ее выразитель». Хунекер предлагает отнести его в одну категорию с Ницше и далее пишет: «Оба неизлечимо страдают гиперчувствительностью, проклятием каждого больного гения». Когда критик говорит о том, что Шопен» одним мановением руки выразил музыкальную болезнь столетия», то мы не можем опровергнуть или «согласиться с этим, поскольку не знаем, что он имеет ввиду, но с упреком «болезненности» дело обстоит по-другому, и мы хотим попытаться понять на чем он основывается.
Шопен был музыкальным поэтом изысканной утонченности и одухотворения в превосходной степени. Это была не поверхностная, но глубокая, духовная утонченность. Возможно, она чересчур сильно выражалась в его личном характере, была отличительным признаком и основным тоном его музыки, и поэтому в определенных фазах его жизни, приводила к ложной болезненности. Мы говорили о поэтах звука в общем смысле. Шопен — это первый «Поэт звука», в самом настоящем непосредственном значении этого слова. По этой причине в его музыке присутствует подчас в той или иной мере, то «дыхание грусти, которое есть суть всей настоящей лирической поэзии. Когда нам станет понятным это обстоятельство, тогда мы поймем также и лиричность Шопена и то влияние, которое он оказывал на мир. И если это утонченное выражение грусти есть выражение духовности, которое может исходить только из очень чувствительного организма, то приписывать его следует врожденной поэтическое предрасположенности Шопена, а не болезни легких. Что, касается его характера, то в нем переплелись французская и польская культуры с сильным уклоном к патриотизму, что неизбежно должно было выразиться в его музыке. Однако, и в этом не было ничего «болезненного»: как и многие другие композиторы, Шопен И инспирировался народной музыкой своей нации и претворил ее в своих произведениях, причем оказалось неизбежным передать и т. д. печаль, которая так часто чувствуется в польской народной песне.
Но если дело обстоит таким образом, то роль поэтической и легкой меланхолии в головах его критиков приняла несоразмерную да величину. В большинстве его тонко чувствительных композиций есть живая взволнованность, побуждающая энергия, веселость, представляющая полную противоположность печали и грусти, но на основе внутреннего духовного утончения, о котором мы говорили, ни его живость, ни его веселость приближались к их полной силе или безудержности. Насколько оживленной, весело-окрыленной и даже страстной может быть его музыка, настолько она и являет собой грациозную элегантность стиля, поэтическую сдержанность, которую не найти ни в одном произведении предыдущих композиторов, может быть, за исключением его современника Мендельсона, который в этом аспекте находился к нему ближе всех.
Шопен был не только поэтом, но и музыкальным аристократом в самом утонченном смысле этого слова, и каждую из своих эмоций, он выражал как аристократ, самым изысканным языком. Его музыка была ничем другим, как идеализированной копией его самого: он ненавидел все громкое и резкое, все, что имело привкус «неэстетичного». Стойкое пренебрежение ощущал он к развлечениям «средне разумного человека». Собственно, и его нерасположение к курению появилось вследствие того, что оно нарушало его чувство изысканной утонченности; этим же чувством объясняется и его нелюбовь к публичным выступлениям и аплодисментам[30]. Его музыкальные предпочтения были не менее революционны: за исключением одной или двух сонат, он все творчество Бетховена не воспринимал как конгениальное/т. е. родственное по духу/. Вряд можно было рассчитывать, что его чувствительной натуре могла добавить что-либо музыкальная личность мужчины, который в присутствии дам йог ковырять в зубах щипцами от свечей[31]. Хотя он и восхищался гением Бетховена, но многие из его композиций, казались ему «слишком грубыми и стремительными, слишком атлетичными, слишком бурными и слишком подавляющими в своей страсти для его вкуса[32] Шуберт в оценке его/Бетховена/ выглядел немного лучше: «Несмотря на шарм, который он проявлял некоторыми из своих мелодий, в общем и целом он казался ему слишком неотесанным, чтобы стать приятным наслаждением, поскольку каждая «необузданная дикость», каждое неприкрытое выражение боли, были ему неприятны. Если мы обратимся к склонностям и предпочтениям Шопена, то вряд найдется хоть один музыкант столь исключительно разборчивый. Для него существовали только два музыкальных бога: один был Моцарт другой — Бах. Первого, по словам. Листа он любил потому, что «Моцарт реже, чем какой-либо другой композитор снисходил до того, чтобы перешагнуть порог, который разделяет утонченнее одухотворение от вульгарной обыденности». Как показательны эти слова в связи с характером Шопена. Не считая попытки устранить несколько уже упомянутых недоразумений, мы намеренно избегали говорить об этом известном польском композиторе то, чего до этого еще но было известно. В отношении его музыки мы не сообщили ничего, чего не писал и не почувствовал бы каждый компетентный автор, и это также важно для оценки его влияний на мир, каким стало оно в контексте с другими композиторами, анализируемыми в этой книге. Мы не хотим, как это делал Ломброзо, изобретать факты и этим поддерживать наши утверждения. Не существует никакого документа в доказательство того, что Шопен был душевнобольным», однако каждому непредубежденному человеку слушающему его музыку, неизбежно должно было прийти в голову, что он был «поэтом клавира», «музыкальным аристократом». Но, к сожалению, такая мысль никому не пришла в голову, потому что никто не обладал оккультным знанием, что. Шопен был бессознательным проводником — не медиумом для бестелесных сущностей и не орудием для какого-либо вида человеческих эмоций и страстей, а выразителем обманутых духовных надежд и лучших желаний интеллигенции своего времени. Он отобразил эти силы и выразил их потом в музыкальной форме. Это обстоятельство частично объясняет многие противоречивые мнения о состоянии его души. Он не был ни угрюмым, ни болезненным, но он неизбежно должен был быть «человеком настроения».
