— Давай я тебе горячую ванну сделаю, — предложил я.

— Не надо... У тебя коньяк еще есть? — попросил Андрей и перевел взгляд на пустую бутылку.

— Это весь. Но есть водка.

— Налей...

Я вышел на кухню, достал из шкафчика водку, налил полный стакан и принес. Андрей взял стакан и так же неторопливо, как перед этим коньяк, выпил.

— Когда ты ушел, я вышел на улицу покурить... — начал он, уставившись невидящими глазами перед собой. Будто не мне говорил, а сам с собой разговаривал. — А когда вернулся, увидел, что на груди у Олега лежит ворох фиолетовой пряжи... Я подошел и только тогда разобрался, что это кукла осьминога со стеклянными глазами... Теми самыми глазами, которые я делал... Мне показалось, что кукла шевелится, но, скорее всего, она двигалась в такт дыханию Олега... Или нет?

Андрей вопросительно посмотрел на меня, но я промолчал.

— Я хотел взять куклу, — продолжил Андрей, — но в это время Олег открыл глаза и сказал: «Папа, я хочу кушать». Голос у него был ровный, без хрипов, а глаза ясные, каких я у него уже давно не видел. «Сейчас, сынок, сейчас... Я на кухню сбегаю... Ты бульон будешь?» — засуетился я. «Буду», — сказал он, и я побежал в столовую... Но когда через пять минут вернулся с чашкой теплого бульона, ни Олега, ни куклы в палате не было... Медсестры и монахини обыскали весь хоспис, но нигде не нашли Олега...

Язык у Андрея начал заплетаться, голос звучал все глуше. Пьянел он на глазах. Он повернул голову ко мне и спросил:

— Эта кукла... Это — ОНИ?

— Да.

Андрей долго смотрел на меня, в его глазах появилась надежда, но высказать ее вслух он не решался. Наконец-таки он приоткрыл рот и еле слышно прошептал:

— Олег, он... он будет...

Слово «жить» у него никак не получалось. В это Андрей поверить не мог.

— Не хочу заранее обнадеживать, — вздохнул я, — но они прекрасные специалисты, и вероятность выздоровления Олега весьма высока.

Лицо Андрея по-бабьи скуксилось, губы задрожали, по щекам побежали слезы.

— Дай-то бог... — пробормотал не верящий ни в бога, ни в черта Андрей. Голова его безвольно упала на колени, и он стал заваливаться на подлокотник кресла.

Я перенес его на тахту, подложил под голову подушку и укрыл пледом. При такой дозе спиртного он не скоро очнется, а сон ему сейчас нужнее всего.

Многое бы я дал, чтобы сбылась надежда, которую я заронил в сознание Андрея... Но надежда на всемогущество объекта — это только надежда. Объект сам себе на уме.

Мне тоже очень захотелось выпить, причем не просто выпить, а напиться до упора, чтобы забыться, как Андрей. И будь что будет. Но я вспомнил, что обещал Любаше, и пересилил себя. Свое слово надо держать.

Забрав со столика пустые бутылку и стаканы, я отнес их на кухню, убрал со стола и принялся мыть посуду. И только закончил вытирать последний стакан полотенцем, как в комнате зазвонил телефон.

«Началось...» — в очередной раз недобро подумал я. Что именно началось, я не знал, и думать над этим не хотелось. Если бы звонил Иванов, то он бы звонил на сотовый телефон. Кто же это тогда?

Я прошел в комнату и бросил встревоженный взгляд на Андрея. Тот мирно спал, свернувшись под пледом калачиком — видно, еще не успел отогреться, — и ничего не слышал. Я поднял телефон, убрал звук зуммера до тихого тарахтения и только затем снял трубку.

— Я слушаю.

— Денис? Здравствуй, это Мирон.

— Привет.

Сердце тоскливо сжалось. Обычно все телефонные разговоры Мирон начинал с розыгрышей, сейчас же тон был серьезным, а голос глухим.

— Ты можешь приехать ко мне? — попросил он.

— Сейчас?

— Да.

— Э-э...

— Я тебя очень прошу, — произнес Мирон срывающимся голосом, и пошли гудки.

Я аккуратно положил трубку на место. Дела... А у него-то что приключилось? Да что я, в конце концов, «скорая помощь» для всех и каждого?!

Выйдя на кухню, я налил в чашку остывший кофе, неторопливо, маленькими глоточками, выпил. Раздражение улеглось, и я понял, что во многом ответственен за то, что происходит. Нечего кочевряжиться, когда тебя просят о помощи.

Вначале я хотел телепортироваться в квартиру Мирона сквозь стену, но, вспомнив стоящий у подъезда таксомотор, передумал. Имелись у меня вопросы к «Горизонту», да и не было уверенности, что, проходя сквозь стену, попаду туда, куда надо.

Я оделся, вышел из квартиры, запер дверь.

— Привет, — сказал желтой рожице, нарисованной на стене.

— Привет! — жизнерадостно откликнулась она, скорчила гримасу, соскочила со стены и, колобком прокатившись по площадке, сиганула в лестничный пролет.

— Гы-гы, ха-ха, хи-хи! — донесся оттуда удаляющийся хохот, а затем с крыльца раздался дикий мяв улепетывающего кота Леопольда.

Я остолбенел, волосы на голове зашевелились. Как ни привык к проделкам объекта, но такого не ожидал. Каким образом он мог видеть меня без стеклянных глаз и хохотать без динамика?!

Осторожно, на цыпочках, я приблизился к перилам и глянул вниз. Ничего необычного не увидел, но сам чуть не сверзился в пролет вслед за рисованной желтой рожицей, так как моя рука не оперлась о перила, а прошла сквозь них. Этого мне только не хватало! То из едущего трамвая едва не выпал, теперь — в лестничный пролет... Неизвестно, что хуже, хотя, скорее всего, исход был бы одинаковым. Летальным. Как в прямом, так и переносном смысле. А еще точнее — вначале в переносном, то есть от слова «летать», а затем в прямом. Надо учиться себя контролировать.

На стене, крашенной некогда голубой краской, а теперь потемневшей до серого цвета, от сгинувшей желтой рожицы остался блеклый контур, и он надо мной насмехался. Иного я не заслуживал.

Когда я вышел из подъезда, дверца такси распахнулась, из салона выглянул Сева и помахал рукой. Я потоптался на крыльце, огляделся. С ближайшего тополя пушистыми хлопьями облетал снег, а на самой верхушке раскачивался кот Леопольд и смотрел вниз безумными глазами. Смеющейся желтой рожицы нигде не было.

«До вечера будет раскачиваться, — подумал я о коте, — если верхушка не обломится». Вот уж для кого быть «скорой помощью» я не собирался, так это для кота. Слишком памятны были взъерошенная шерсть и ощерившаяся пасть перепуганного насмерть Леопольда.

— Это ты так напугал кота или... — спросил Сева из машины.

— Или, — отрезал я, спустился с крыльца и направился к нему.

— Привет, — сказал Сева, когда я подошел.

— Привет, татарин.

— Садись, русский, — без тени улыбки предложил Сева. Лицо у него было хмурым.

Я смешался, не нашел что ответить, сел на переднее сиденье и захлопнул дверцу. Отбрил он меня по первой степени.

— Чем вы меня вчера напоили? — недовольно пробурчал я, переводя разговор на другую тему. Не люблю разговоры о национальной принадлежности, от них всегда попахивает национализмом. Хвалиться нужно не национальностью, а тем, что ты сделал в этом мире. Принадлежать к той или иной нации — это не твоя заслуга, а твой крест. И если тебе нечем похвалиться, кроме своей национальности, то ты — ноль.

— Если бы не напоили, то сейчас бы хоронили.

— Слышал уже о вскрытии...

— А если слышал, то в чем проблема?

— У объекта лечение эффективнее и без каких-либо последствий.

— Вот и обращался бы к нему, — раздраженно бросил Сева. Он поднял руку и щелкнул пальцем висящую на ниточке куклу-скелет.

— Вай! — возопил скелет. — Щекотно! Гы-гы, ха-ха, хи-хи!

Он задергался и сгинул с глаз, оставив на память колышущийся обрывок нити.

Сева замер с поднятой рукой, посерел лицом, а затем длинно и витиевато выругался.

— А каково мне? — заметил я, когда экспрессивный поток ненормативной лексики иссяк.

Сева глубоко вздохнул, повернулся и посмотрел на меня долгим взглядом. Нехороший был взгляд, и глаза красные. Не выспался он в машине.

— Зачем всю ночь меня караулил? — спросил я.

— Это уже неважно, — глухо сказал он. — Началось.

— Что — началось? — спросил я в надежде, что наконец получу ответ на вопрос, на который не мог ответить сам.