Война заставила Сталина пересмотреть политику и в отношении Русской православной церкви, пастыри которой, в отличие от патриарха Тихона, в первый же день войны «благословили всех православных на защиту священных границ нашей Родины». После победы под Москвой москвичам впервые за многие годы разрешили отпраздновать Пасху. В 1943 году по инициативе Сталина начинается возрождение церковной жизни: избирается Патриарх, издается «Журнал Московской Патриархии», Православно-богословский институт и Богословско-пастырские курсы приступают к подготовке священнослужителей, повсеместно открываются храмы. Эта политика продолжалась и после победы. В 1946 году возобновились богослужения в Троице-Сергиевой Лавре, начали работу Московская и Ленинградская духовные академии, восемь духовных семинарий, количество православных приходов достигло 20 тысяч.

Многим казалось, что справедливость наконец-то торжествует. Но это только казалось…

Несмотря на очевидное, а вернее, показное русофильство Сталина во время войны и после ее победного завершения, евреев тем не менее было достаточно в госаппарате, в учебных и научных учреждениях, в здравоохранении, в искусстве и литературе. Их доля в этих учреждениях доходила до 40–60 %. А в таких отраслях, как музыкальная, театральная, литературная критика, филармоническая деятельность, цирк, психиатрия, — они властвовали безраздельно. ^{22}

Может быть, поэтому сталинский тост за русский народ вызвал слезы обиды у И. Эренбурга, которому очень не хотелось делиться с «этими русскими» даже толикой той власти и влияния, что унаследовали его соплеменники от большевистских комиссаров. Но, произнося свой тост, Сталин, надо полагать, и не думал обижать евреев, — вспомним, из 10 членов Политбюро 5 состояли в родственных отношениях с евреями (Молотов, Маленков, Ворошилов, Хрущев, Андреев), один был евреем (Каганович), а еще один (Берия) — «полуевреем». Так что тост этот я бы отнес к разряду произносящихся «ради красного словца» — в последующих публичных выступлениях Сталина подобная патриотическая и русофильская риторика уже отсутствовала. Думаю, это была его очередная восточная хитрость: с одной стороны, спровоцировать русский национализм, за который потом можно будет строго спросить, а с другой — натравить на народ-победитель своих прежних опричников, дав им возможность реабилитироваться за свое негероическое поведение во время войны. Короче, принцип проверенный — «разделяй и властвуй». Так оно фактически и получилось: русские (Жданов, Кузнецов, Вознесенский, Попков), окрыленные возможностью получить сталинское наследство, начинают формировать свою «Русскую партию», а евреи всеми своими действиями опровергают слова Сталина о выдающейся и руководящей роли русского народа, о его ясном уме и стойком характере.

О нечистоплотности сталинской игры свидетельствует хотя бы тот факт, что первый, превентивный, удар он нанес не по «марксистам-инернационалистам», а по «колыбели Русской партии», по ленинградской партийной организации, которая в лице тех же Кузнецова и Попкова позволила себе расслабиться в предшествующие годы и допустила в периодической литературе зощенко-ахматовские интонации. Как ни странно, но этот удар до сих пор почему-то выдается «демократами» за начало борьбы с космополитами. Я говорю о постановлении ЦК ВКП(б) от 14 августа 1946 года — о журналах «Звезда» и «Ленинград». В постановлении резкой критике были подвергнуты М. Зощенко и А. Ахматова. Первый — за «очернительство советской действительности», вторая — за «буржуазный аристократизм поэзии». Ни в самом постановлении, ни в докладах А. Жданова, которому было поручено его прочитать, слова «патриотизм» и «антипатриотизм» даже не упоминались. Правда, в постановлении, как сигнал боевой трубы, прозвучали слова о «низкопоклонстве перед современной западной культурой», долженствующие объявить всем и вся, что СССР принимает бой на идеологическом фронте «холодной войны», фактически начавшейся после атомной бомбардировки, но всерьез озвученной У. Черчиллем в Фултоне (США) в марте 1946 года.

Но, повторяю, никаких обвинений в антипатриотизме, никаких «безродных космополитов», никаких «агентов международного сионизма» в партийном документе не фигурировало. А то обстоятельство, что жертвы строгого партийного решения вскоре, чуть ли не через год, вновь начали публиковаться, дает основание с большой степенью вероятности утверждать, что в действительности это постановление стало результатом внутрикремлевской борьбы за «второе» место в партийной иерархии (Жданов-Маленков) и направлено было в первую очередь против «зарвавшихся ленинградцев».

К патриотической патетике Сталин возвратился только в мае 1947 года, когда на инструктивном совещании с руководством Союза писателей (А. Фадеев, К. Симонов, Б. Горбатов) заявил: «…есть такая тема, которой нужно, чтобы заинтересовались писатели. Если взять нашу среднюю интеллигенцию… у них неоправданное преклонение перед заграничной культурой. Все чувствуют себя еще несовершеннолетними, не стопроцентными, привыкли считать себя на положении вечных учеников… Бывает так: человек делает великое дело и сам этого не понимает… Надо бороться с духом самоуничижения…»

Тем самым отдавалась команда идеологическими средствами бороться с низкопоклонством. Борьба пока обезличенная, слова о «безродных космополитах» и в этот раз не произносились. И как ни странно, но первыми этот социальный заказ бросились выполнять… евреи (Л. Плоткин, В. Кирпотин), объявившие идейным вдохновителем этого самого «низкопоклонства» давно умершего русского историка литературы А. Веселовского. Причем нужно отметить, что вся эта кампания 1947–1949 годов проходила в основном посредством литературной и театральной критики, где, как нам известно, засилье евреев было полным. Вот и представьте себе, какое раздолье получили эти критики для сведения личных счетов и завоевания «места под солнцем». И они развернулись. Самой суровой критике на первом этапе подверглись деятели культуры и науки русского происхождения: академики В. Ф. Шишмарев, В. В. Виноградов, А. С. Орлов, А. И. Белецкий, профессора В. А. Десницкий, И. П. Еремин, Г. Н. Поспелов, И. Н. Розанов, А. Н. Соколов и многие другие. Среди критикуемых были и евреи, но до конца 1948 года это было, скорее, исключением из правил.

Как известно, дальше все изменилось и даже перевернулось. Объяснение этому следует искать как в изменении международной обстановки тех лет, так и во внутриполитическом климате двух регионов земного шара — в Палестине и Соединенных Штатах. Итак, по порядку.

Общеизвестно, что около двух тысяч лет назад евреи утратили свою государственность в Земле обетованной, в связи с чем были вынуждены скитаться по всему миру в поисках лучшей доли, повсеместно подвергаясь гонениям за, мягко говоря, не совсем этические приемы, применяемые ими в целях достижения своего экономического и политического могущества. После Первой мировой войны им предоставилась относительно безопасная возможность селиться на земле своих предков под охраной оружия Великобритании, получившей от Лиги Наций мандат на управление Палестиной. Окончание Второй мировой войны вселило сионистским лидерам надежду на повторное обретение ими Земли обетованной — в качестве аргумента на подобное «возрождение» выдвигались исключительно большие жертвы среди еврейского населения Европы в годы войны. Этому их стремлению противодействовали Великобритания и США, но потворствовал Советский Союз. Вполне возможно, позиция американской администрации стала основной причиной критического, а иногда и демонстративно отрицательного отношения американских евреев к официальной политике «страны расселения». Это обстоятельство в свою очередь могло быть решающим в учреждении в ноябре 1946 года временной президентской комиссии по проверке лояльности государственных служащих, развернувшей беспрецедентную для Америки «охоту на ведьм» и получившей антиеврейскую направленность (супруги Розенберг, Р. Оппенгеймер, Чарли Чаплин).