— Это наш фенвикский воробушек, — тихонько сказал стражник. — Мне рассказывали, что у нас они поют гораздо красивее, чем где бы то ни было еще.

Пирс Баскомб поднялся, поклонился Глориане и сказал:

— Ваша светлость, у меня есть предложение по поводу доктора Кокнитца, которого захватили, привезли в незнакомую страну и сделали пленником. Правда, такое положение для него не ново. Долгие годы он не чувствовал себя свободным человеком, потому что был вынужден работать над проблемами, против которых, не сомневаюсь, восставала его совесть. Его постоянно терзали сомнения, и он нес на своих плечах такой тяжелый груз, как никто другой. Было бы неплохо сделать перерыв и разрешить доктору Кокнитцу прогуляться со мной. Мы могли бы пойти в наш лес, и он впервые за много лет почувствовал бы себя свободным человеком. Хотя бы на час.

— С вами должна быть охрана, — вмешался князь Маунтджой. — Граница проходит совсем близко от леса. Доктор Кокнитц может убежать, и тогда мы останемся с бомбой, но без человека, который может ее контролировать.

— Не думаю, что доктор решится на побег, — сказал Пирс Баскомб.

— Пусть он даст честное слово, — не успокаивался князь.

— Мне кажется, мы не должны принуждать доктора Кокнитца к разрешению наших проблем. Если он решит нам помогать, то это должно стать результатом его собственного выбора. Но этот выбор, находясь под стражей, сделать нелегко. Дайте ему хоть немного побыть свободным человеком, просто человеком, — настаивал Пирс Баскомб.

— Сэр, — обратился Талли к отцу, — я не уверен в разумности вашего предложения. Я побывал во многих странах и знаю, сколько в людях эгоизма, способности к предательству и обману. Мне кажется, мы не можем доверять этому ученому. Он наверняка попытается удрать, и вы не сможете его остановить.

Пирс с укоризной посмотрел на сына.

— Ты прав, — сказал он. — В людях действительно много плохого. Но в глубине души они всегда стремятся к добру. Я думаю, что доктору Кокнитцу пришло время посмотреть на свою жизнь и работу, не испытывая давления ни с той, ни с другой стороны. Мы должны дать ему шанс решить, как он будет жить дальше: продолжать делать эти бомбы или утроить свои усилия, чтобы предотвратить их производство.

Доктор Кокнитц поднялся, снова поклонился Глориане и сказал:

— Мне бы очень хотелось побывать в лесу.

— Вы можете идти, — мягко ответила Глориана. — И можете покинуть Великий Фенвик, если захотите. Никто не будет вас останавливать. Через час возобновится заседание Тайного совета, и мы были бы рады видеть вас здесь вновь. Но выбор остается за вами.

Доктор Кокнитц и Пирс Баскомб не спеша вышли из зала. За ними двинулись два охранника, но Глориана остановила их.

— Пусть доктор почувствует себя свободным, — сказала она. — Хотя бы ненадолго.

Лес Великого Фенвика предстал перед Пирсом Баскомбом и доктором Кокнитцем во всем великолепии раннего лета. Папоротник, росший вдоль дороги, был таким высоким и могучим, что местами сквозь него приходилось продираться, ломая ветви, которые наполняли воздух сладким запахом сока. Рододендроны стояли в полном цвету, алые облачка их соцветий, казалось, плыли по небу. Сосны возвышались, как колонны собора, а солнечные лучи образовывали между ними светящиеся стены. Могучие ветви громадных дубов склонились к зеленому бархату мха.

Лес был полон голосами птиц, стрекотом насекомых, шорохом листьев, трепетом крыльев, звуками струящейся воды.

Пирс поднялся на холм, спустился со склона и привел доктора к небольшой долине, где около водопада лежало поваленное дерево. Хрустальные струи падали в небольшой пруд, окаймленный стеной невысоких скал, у подножья которых плавали водяные лилии.

Пирс предложил доктору сесть на бревно, и они стали слушать пение птиц и плеск воды в пруду.

— Это единственный водопад Великого Фенвика, наше любимое место, — сказал Пирс. — Я обследовал скалу и пришел к выводу, что пятьсот лет назад она была на фут выше. Следовательно, через пять тысяч лет скала станет всего в десять футов высотой. Но мне приятно думать, что после того как я и мои потомки уже покинем этот мир, водопад будет все так же наполнять водой это маленькое озерцо. Конечно, только в том случае, если Земля и жизнь на ней еще будут существовать.

Доктор Кокнитц не поддался на уловку Пирса.

— Здесь, должно быть, очень плодородная почва, — заметил он. — Везде такая обильная растительность.

— Здесь всегда был лес, — ответил Пирс. — Наши предки ходили под ветвями тех же деревьев, которые стоят и теперь. Прежде лес интенсивно использовали для строительства, для изготовления луков и стрел и для производства угля. Со временем количество деревьев сильно уменьшилось. Но двести лет назад было принято решение, запрещающее рубку деревьев. Мой сын — главный лесничий, а я его помощник. Иногда мы решаем срубить какое-нибудь старое дерево, которое мешает расти молодым или может упасть, повредив соседей. Но окончательное решение принимает Совет Вольных путем голосования. У нас ведь все знают каждое дерево в лесу. Но даже срубленное дерево до последней маленькой веточки служит людям. В Великом Фенвике относятся к деревьям, как к живым существам.

— Мне не свойственна подобная сентиментальность, — сказал доктор Кокнитц. — Деревья есть деревья. Они, конечно, живые, но это низшая форма существования жизни, лишенная чувств.

— Я заметил, — продолжал Пирс, уклонившись от прямого ответа, — что, когда дерево спилено, на стволе начинают расти молодые веточки. Сила дерева настаивает на продолжении жизни. И вы говорите, что дерево бесчувственно?

— Это означает только то, что в обрубке еще есть живые соки.

— Это означает, я уверен, что дерево все еще хочет жить. Все живое имеет право на жизнь, поэтому каждый должен задуматься, может ли он кого-то лишить жизни, если не он эту жизнь создал. Срубая дерево, мы с сыном понимаем, что обрубаем все его связи с прошлым, лишаем какого-то удовольствия, которое могло это дерево дать, если бы продолжало жить. Деревья бессловесны, у них нет прав, хотя порой мне кажется, что они должны были бы их иметь.

Пирс поднял щепочку и бросил ее в пруд. Щепочка, крутясь, поплыла к берегу.

— Между нами есть небольшая разница, — продолжал Пирс. — Мы распоряжаемся судьбой деревьев, а такие ученые, как вы, — судьбами людей, предоставляя право властвовать над миром группе диктаторов. Но с изобретением вашей бомбы в войну вовлекаются страны, которые вовсе не собирались воевать. Они приговорены к смерти без надежды на апелляцию к здравому смыслу. Им уготована судьба муравья в битве гигантов. Они абсолютно беспомощны. Ваша бомба разрушает все. Поэтому ученый обязан думать о том, что его изобретение принесет всему человечеству.

— Я снова оказываюсь в том же беличьем колесе, в котором бежал последние десять лет, — с горечью сказал Кокнитц. — Если мы не сделаем бомбу, ее сделают и употребят русские. Мы делаем бомбу, надеясь никогда ею не воспользоваться. Это сумасшествие. Но как вернуться к здравомыслию? Все друг друга подозревают. Коммунисты боятся капиталистов. Капиталисты видят в коммунистах разрушителей привычного образа жизни. Азиаты, которых веками эксплуатировали, не доверяют европейцам. Европейцы, напуганные невероятным увеличением народонаселения в Азии и усилением национализма в этом регионе, боятся азиатов. Никто никому не доверяет, и единственное спасение для людей состоит в создании оружия такой ужасающей силы, чтобы никто не решился напасть на обладателей такого оружия.

— А что же при этом будет с малыми странами? — спросил Пирс.

— Я не знаю.

— Вы не задумывались об этом, вам безразлична судьба этих народов. Вы забыли, что там живут точно такие же люди, как и вы.

— Мировые законы устроены так, что к большим странам и внимания больше. Признайте, что для всех было бы гораздо более ужасным, если бы погибли Соединенные Штаты, чем если бы были уничтожены Бельгия, Голландия или герцогство Великий Фенвик.