Да, я трогал их один за другим. Не могу сказать, что мир при этом становился безопаснее, устойчивее, реальнее с каждым камнем, которого я коснулся. Нет, далеко не так. А вот с каждым вторым — да. Понимаете? С каждым четным камнем. С каждой парой танцующая тьма таяла; я добрался до восьмого — тьма растворилась. Трава в центре круга пожелтела и пожухла, зато тьма исчезла! Откуда-то издалека донеслось птичье пение.

Я отступил. Солнце сияло вовсю, и река-призрак над настоящей рекой полностью исчезла. Камни вновь стали просто камнями — восемь гранитных глыб валялись посреди поля, и надо было обладать неплохим воображением, чтобы представить их, стоящими по окружности. Я же чувствовал себя… расщепленным. Половина моего сознания понимала, что все происходящее — не более чем игра воображения, и воображению моему нездоровится. Другая половина знала, что все происходит по правде. Эта другая половина даже могла объяснить, почему вдруг все наладилось. Все дело в солнцестоянии, понимаете? Некоторые явления затрагивают весь мир — не только Стоунхендж: и Южную Америку, и Африку, даже Арктику! Американский Средний Запад — не исключение. Да что там, даже моя дочка заметила, а ведь она ничегошеньки не знает об астрономии. «Круги на полях» — вот как она назвала мои «постройки». Да, Стоунхендж и другие, подобные ему — календари, они отмечают не только дни и месяцы, но и периоды повышенной и пониженной опасности.

Сознание мое раскололось, и как же от этого стало невыносимо тяжело. Мне и сейчас не легче. После того случая я приезжал на поле раз десять. И двадцать первого тоже — в тот день, когда мне пришлось отменить нашу встречу, помните?

[Отвечаю, что, конечно же, помню.]

Весь день я провел на поле Аккермана, наблюдая и считая. Потому что двадцать первого произошло летнее солнцестояние — день наивысшей опасности. В декабре, в день зимнего солнцестояния — день наименьшей опасности. Так было в прошлом году, так повторится в этом, так было каждый год с начала времен. И на ближайшие месяцы — по меньшей мере до осени — у меня есть работенка. Двадцать первого… нет, я не смогу описать вам весь ужас того, что случилось. Разве словами передашь то, как восьмой камень растворялся, исчезал из бытия? И как трудно было заставить его вернуться в наш мир. Как тьма сгущалась и таяла, сгущалась и таяла… словно прибрежная волна. В какой-то момент я задремал, а когда проснулся, увидел прямо перед собой нечеловечий глаз — жуткий, трехстворчатый, — и он смотрел на меня! Я завопил, однако бежать не кинулся. Потому что я охранял весь наш мир. Мир зависел от каждого моего поступка, даже не зная об этом. Нет, я не побежал; вместо этого я поднял фотоаппарат и посмотрел в видоискатель. Восемь камней. Глаз исчез. После этого я уже не засыпал. Наконец круг укрепился, и я понял, что могу уйти — пока. К тому времени солнце уже клонилось к закату, огненный шар катился к горизонту, превращая Аидроскогтин в окровавленную змею.

Док, мне не важно, правда все это или только мое воображение — для меня это тяжкий труд. А какой груз ответственности! Я так устал. Никто ведь не знает, что такое буквально нести весь мир на плечах.

[Садится на кушетку. Н. — крупный мужнина, хотя сейчас выглядит маленьким и усохшим. Неожиданно он улыбается.]

Что ж, хоть зимой отдохну. Если, конечно, дотяну до нее. И знаете что еще? Думаю, мы с вами на этом закончим. В смысле, совсем. Помните, как раньше по радио говорили: «Наша передача подошла к концу». Хотя… Кто знает? Может, я и приду. Или позвоню.

[Пытаюсь его переубедить. Объясняю, как много нам еще предстоит сделать. Соглашаюсь, что он несет тяжкий груз — невидимую гориллу с полтонны весом на своей спине. Вместе мы можем уговорить ее слезть. Убеждаю его, что мы справимся, хотя потребуется время. Говоря все это, выписываю два рецепта и сердцем чую: он уже сделал выбор — сдался. Вижу, что сдался бесповоротно, хотя и взял рецепты. Может, ему надоело лечиться, а может, и жить.]

Спасибо за все, док. Спасибо, что выслушали меня. И насчет вот этого…

[Он указывает на стол у кушетки, на вазу, коробку и цветы.]

Я бы на вашем месте оставил все как есть.

[Протягиваю ему талончик на следующую встречу. Аккуратно кладет бумажку в карман. Похлопывает ладонью по карману, проверяя сохранность талончика. Думаю, что, может быть, я и ошибаюсь, что увижу его пятого июля. Бывало ведь, что я ошибался в пациентах. Он стал мне нравиться, и я не хочу, чтобы Н. ступил в свой каменный круг и сгинул там навсегда. Круг существует лишь в его воображении, зато там он реален.]

[Здесь заканчивается запись о последней встрече]

Я позвонил на его домашний номер, когда прочел некролог. Ответила С, та самая дочь, которая ходит в школу здесь, в Мейне. Звучала она на удивление собранно, сказала, что в глубине души совсем не удивлена. Она сказала мне, что первой приехала к Н. домой в Портленд (летом она работает в Кэмдене, неподалеку); я услышал, что в доме есть и другие. Что ж, хорошо. Семья существует по многим причинам; ее основная цель — собираться вместе, когда умирает один из членов, и это особенно важно, когда смерть насильственна или неожиданна, будь то убийство или самоубийство.

Она поняла, кто я такой. Говорила откровенно. Да, самоубийство. В машине. В гараже. Заткнул все щели полотенцами — уверен, четным количеством. Десять или двадцать полотенец, если верить самому Н., оба числа хорошие. Тридцать было бы уже не так хорошо. Держат ли люди дома по тридцать полотенец? Особенно одинокие мужчины? Ох, не думаю. Я, во всяком случае, не держу.

С. сказала, что будет вскрытие. Не сомневаюсь, в его крови обнаружат препараты, которые я прописал. Вероятнее всего, не в смертельной дозе. Хотя какая разница? Н. мертв, не все ли равно, в чем причина?

Она спросила, приду ли я на похороны. Как трогательно. Честно говоря, трогательно до слез. Сказал, что приду, если семья не против. Она удивилась. Отчего же против? Приходите.

— В конце концов, это ведь я не смог ему помочь, — проговорил я.

— Вы пытались, — запросто ответила она. — Вот что важно.

У меня опять защипало в глазах. Какая она добрая… Прежде чем повесить трубку, я спросил, не оставил ли он записки. С. Ответила утвердительно. Три слова. Я так устал.

Надо было ему добавить подпись. Четыре — лучше.

7 июля 2007

И в церкви, и на кладбище семья Н. — особенно С. — приняла меня и окружила заботой. Вот оно, чудо семьи: узкий круг может разомкнуться даже в такое трудное для всех время и принять чужака. На похоронах было человек сто, многие из другого «семейного» круга — с работы. Я плакал на кладбище. Неудивительно, да и стыда я не испытываю: идентификация между пациентом и психоаналитиком зачастую принимает странные формы. С. взяла меня за руку, обняла и поблагодарила за помощь отцу. Ответил, что благодарности я недостоин — чувствовал себя полным ничтожеством и обманщиком к тому же.

Какой чудесный летний день. Как зла подчас бывает ирония судьбы!

Всю ночь прослушивал записи наших сеансов. Надо бы сделать стенограмму и распечатать.

Из истории болезни Н. получится как минимум статья — мой небольшой вклад в литературу о навязчивом синдроме, — а может, и что-то большее. Книга, например. Ну, не знаю. Удерживает меня одно — если возьмусь писать, придется поехать на поле, сравнить видения Н. с реальностью. Его мир с моим. Я уверен, что такое поле существует. А камни? Вероятно, есть и камни. Правда, лишь как камни, без того значения, которое приписала им его компульсивность.

Какой сегодня величественный алый закат.

17 июля 2007

Я взял выходной и отправился в Мотгон. Давно уже подумывал об этой поездке и в конце концов решил — нет повода не поехать. Я «мандражировал», как выразилась бы мама; если уж я собрался описать историю болезни Н., то пора было прекращать мандраж. И нечего искать оправдания и пути к отступлению. Память детства проведет меня — мост Бейл, который мы с Шейлой почему-то (ни в жизнь не вспомню почему!) называли «Убей-мост»; вот Бой-Хилл и, конечно же, кладбище «Сиринити-Ридж» — я был уверен, что без труда найду дорогу Н. Так оно и вышло. Сомнений быть не могло, вряд ли поблизости есть другие грунтовки, перегороженные цепью с табличкой: «Проезд запрещен».