Я проглотил тяжелую, разбухшую пробку в горле и сказал:

– А ты меня?

– А я тебя уже простила. И, ты знаешь, люди все правильно говорят. Так и получилось. Полюбила.

Я молчал и только, будто Никодим, шмыгал носом, стараясь делать это как можно аккуратней и тише.

– Знаешь, я вдруг сообразила наконец, что за тебя отвечаю. Даже если мы поссоримся, все равно отвечаю. И рождение Глебки с этим вовсе не покончило… Не только за то, чтоб ты был начищен-выглажен, – она прерывисто вздохнула. – За то, чтобы ты смог сделать то, что хочешь. До меня это прежде как-то не доходило. За судьбу. Победишь ты жизнь или надорвешься. Останешься собой или не сдюжишь. Сохранишь цель или сил не хватит. Вот за все это.

– Кира…

– Мы хотим к тебе. Хотим быть с тобой, когда эти завтра опять под окна придут. Ты не мог бы за нами заехать? Сейчас вот прямо, если только ты не…

– А Глеб не против? – вырвалось у меня.

– Он по тебе очень соскучился. Но он же гордый, Антон, очень. Как ты.

Я помолчал.

– Если не хочешь, так и скажи. Но я все равно за тебя отвечаю.

– Хочу. Но дай мне четверть часа…

– На размышление, – договорила она за меня.

– И сборы.

– Хорошо. Мы ждем. Если ты звонишь – значит, не едешь. Если едешь – мы ждем, когда ты войдешь, можешь и не звонить, только приезжай скорее. И как бы ты ни решил – можешь смело подавать в суд, утечек больше не будет, и единственный свидетель откажется от показаний.

Она первой положила трубку.

Ну и денек…

Я вытер глаза и взялся за ложку. Некоторое время подержал её у рта, потом опять отложил и опять потянулся к телефону. Что же я за падла такая, даже родителям не отзвонил, что жив-здоров; они ведь наверняка волнуются.

– Привет, – сказал я как ни в чем не бывало, когда па Симагин знакомо и уютно алекнул с той стороны.

– О! – обрадованно сказал он.

– У вас порядок?

– Да. А ты как?

– Ну, сам понимаешь… Прессу читаешь, ящик смотришь?

– Не отрываемся.

– Мама как переносит?

– Стойко. Рвется позвать тебя переехать к нам, пока все не уляжется.

– Пока не стоит. А у тебя какие соображения?

– В детстве мы говорили: кто как обзывается, тот сам так называется.

– Мы, представь, говорили так же.

– А есть ещё вот какая мудрость: блажен принявший хулу за Господа.

– Считай, я приободрился. Приблаженился.

Па засмеялся и сказал:

– Я на это и рассчитывал.

Хорошо с ним все-таки разговаривать. И без котурнов, и без сю-сю. По-товарищески.

Товарищ Симагин…

– А вот скажи, па. Бог все может простить?

– Нет, – серьезно ответил он. Я несколько опешил. Честно говоря, я ждал совершенно иного ответа.

– Нет?

– Нет. Только то, в чем человек искренне и исчерпывающе покается.

– Ах, вот как Бог это делает…

– Да. Не ерничай. Тут довольно тонкая вещь. Я в молодости сам не мог понять, как это так: одному раскаянному грешнику Господь радуется больше, чем десятку смиренных праведников. С точки зрения обыденного здравого смысла некрасиво получается по отношению к праведникам, да? А с точки зрения информационных структур? Почему раскаянный грешник ценнее? Потому что он уходил из системы, но вернулся в неё и способен её обогатить чем-то, не бывшим в ней прежде. А конформным братьям блудных сыновей не на что обижаться: скорее всего, они столь смирны не от праведности своей, а из корысти и лености духовной. А если б волею обстоятельств ушли, то опять-таки по безвольности своей никогда не сумели бы, не решились бы вернуться. Просто были бы конформистами уже в каком-то новом месте. И, по сути, ничего не могли бы дать там – так же, как нечего им было дать и по прежнему месту жительства. Чтобы оказаться способным духовно обогатить свое гнездо, надо развиваться самому, а значит, нельзя не стать отличным от гнезда, нельзя не пройти через момент измены гнезду. Нельзя перед ним не провиниться. Однако и гнездо в таких ситуациях всегда виновато. Оно ведь не может не начать непроизвольно выталкивать того, кто стал от него отличен. И затем лишь акт покаяния-прощения, всегда – обоюдный, восстанавливает разрушенную связь и делает возможным обогащение системы.

– Ну ты даешь.

– Спросил – так слушай. Пригодится. Великие богословы откуда-то ловили крупинки этого знания. Как именно – трудно сказать, бывает иногда всякое.

Уж нам ли с Александрой не знать, как это бывает, подумал я. Только вот что-то с горних высей я покамест ничего не улавливал.

Или улавливал, да не понимал, что это – ОТТУДА?

– Ну, например, Плотин: в мире том нет взаимосопротивления, а только – взаимопроникновение. Все там – красота, соединяющая все и вся с её источником Богом. Там нет никакого разделения, как на земле, там – единство в любви и целое выражает частное, а частное выражает целое… И замечают себя в других, потому что все там прозрачно, и нет ничего темного и непроницаемого, и все ясно и видимо со всех сторон.

– Ты тоже этот текст знаешь? – вырвалось у меня. Я читал выдержки из него на сошниковской дискете.

– Ну, а почему бы и нет? – спросил он, и по голосу было слышно, что он улыбается. – Это же описание взаимодействия информационных пакетов, способных к комбинации в единую сложную структуру, – он помолчал несколько секунд. Странно: я даже забыл, что тороплюсь. Секунды и минуты уже ничего не решали. Решали не они.

Как это сказал Бероев: я ещё не нашел истину?

– Мы тут суетимся, кочевряжимся – и создаем эти пакеты в душах своих. Что способно влиться в единую структуру, не будучи, в то же время, повтором того, что уже в ней существует – то и вливается. Что не способно – не обессудьте. Одинаковое не вписывается – и не способное к взаимодействию не вписывается. Помнишь, у Иоанна Богослова: и кто не был записан в книге жизни, тот был брошен в озеро огненное… Имя озеру – забвение. Вечное исчезновение. Ад. Информация, не взаимодействующая с единством, утрачивается уже необратимо, навсегда. А книга жизни – вот эта самая единая информационная структура, которая из нас всех помаленьку строится. Где все элементы, не сдавливая друг друга, в реальном своем состоянии, без прикрас и притворства, сочетаются каждый с каждым. И каждый новый – со всеми предыдущими и со всей системой в целом. Не устал?

– Еще терплю.

– Молодец. Я даже вот что думаю: именно по книге жизни структурируется потом следующая Вселенная. Ну, после очередного Взрыва, понимаешь. Эта структура и есть Творец. Бог. Вселенную создает её Бог, но Бога каждой последующей Вселенной общими усилиями создают души существ, населяющих каждую предыдущую. Потому так важно одновременно и необозримое разнообразие элементарных пакетов, и их комбинаторное единство. Представь, что было бы с миром, если бы, например, постоянная Планка и постоянная Хаббла оказались бы тождественны? Или, наоборот, скорость света и масса фотона не простили друг друга за то, что они такие разные, и не согласились бы работать вместе?

Еще один разговор двух сумасшедших, мельком подумал я, боясь пропустить хоть слово. Ну и денек.

– Это структурирование материи последующей Вселенной после конца света, то есть схлопывания предыдущей, наверное, и есть то воскресение телесное, которого чают в молитвах. Весь веер мировых констант, которые так браво дополняют друг друга, так изящно и точно сочетаются – но ни в коем случае не сводятся к одной или нескольким немногочисленным. Или, например, ДНК.

– Как-то не очень соблазнительно праведнику воскресать всего лишь в виде нуклеиновой кишки, а, па?

– А откуда ты знаешь, как выглядели и что из себя представляли праведники предыдущей Вселенной?

Да, тут он опять меня уел. Невозможно представить.

– Нам этого не вообразить, как не вообразить доквантового и доволнового состояния материи вообще. Ровно так же вся мудрость нынешней церкви не способна вообразить, каким будет телесное воскресение праведников нынешних. Чаем воскресения, ведаем, что станем неизмеримо прекраснее нынешних тел – и все. Будет что-то качественно иное. А какое именно – это мы, сами того не ведая, предопределяем сейчас. И не камланием каким-нибудь, а самой своей жизнью.