Олесь Гончар

НА КОСЕ

Дальше уже ничего нет - только простор и беспредельность. Полоска суши - узкая необжитая коса, отделившись от степи, протянулась в открытое море. Пронзила горизонт, прошла сквозь небо и устремилась вдаль - нет ей конца.

Затерялась в дымках.

Местами коса совсем узкая, зимой в пору штормов ее и волна переплеснет, а сейчас она сухая, в сухих пылающих иесках, в щебете пернатого царства.

Множество птичьих гнезд, их никто нс разоряет; океан воздуха, не отравленного ничем; гармони" бытия, в которой ощущаешь себя только частицей чего-то великого - крупицей этой беспредельности, этой синей вечности.

Самый крайний край земли, заповсдность, чистота.

Стоит человек на самом краю, на грани реального - кольцует птиц. Маленькая девичья рука берет из корзины один за другим алюминиевые перстни, надевает па птичью ножку, ловко застегивает - как амулет, как символ союза человека и птицы... Лети!

Окольцованных пускаешь с руки в раздолье моря и небес, в безграничную синь и голубизну, пускаешь, и кажется тебе, что не будет им смерти, твоим птицам, что взлетают они с твоей ладони на вечную жизнь.

Любимая работа, душевное равновесие, добрые люди, и эта бесконечная бурая коса с ветром, с солнцем, с дикими песками и крепким привкусом свободы. Не о таком ли мечталось по тьме студенческого общежития, когда после дневной маеты падала ьочью на подушку, но находя и в постели спасения от раздумий, сомнений, томительных студенческих рефлексии, когда душа горела от жгучих обид неразделенной любви. Мучительно, исступленно ждала: скорее бы хоть куда-нибудь! Подальше отсюда!

После биофака, как отличница, была оставлена в столице, но продолжалось это недолго,- потом все так сложилось, что опомнилась только здесь - на краю земли, где одни птицы митингуют.

Что ж, иногда мечты сбываются и так. После напряжений и перенапряжении городской жизни с ее сногсшибательным темпом, чадом, грохотом начинаешь наконец приходить в себя, начинаешь слышать тишину, упиваться раздольем и простором.

Выйдешь утром - солнце всходит, на берегу моря делаешь гимнастику, стоишь в чем на свет родилась, ветерок ласкает упругое тело...

Ничто здесь нс ограничивает тебя, никто никуда не подгоняет. Иное течение времени, иные измерения, иные абсолюты. Здесь - вечность. Вечность и в виде чистых, никем не заплеванных песков, улавливаешь со и в дуновении ветра, и в спокойном парении птиц, в неторопливом шуме моря, которое не смолкает и ночью.

Каждое утро стоишь с глазу на глаз с солнцем - ты по эту сторону моря, оно - по ту, делаешь свою еще студенческую физзарядку, перед тобой в густой морской синеве - кучегуры белого сверкают! То - лебеди! Но выдуманные, не книжные, а настоящие, живые, которые дышат с тобой одним воздухом, гнездятся в твоих владениях и не пугаются тебя. Лебединые, снежно-белые сугробы - ведь такое можно увидеть разве что в детских снах! А для тебя они - реальность, светлая улыбка утра, здоровье и чистота мира,- наверное, лишь тут и осталась такая непуганая чистота.

Фрегаты облаков, утренних, перламутрово-белых, вдоль линии горизонта величаво стоят. Идешь на них. Одежду прихватишь на руку - и пошла себе, как Ева этих белых безлюдных песков. Ощущаешь нежность утреннего ветерка, под ногами, где отхлынула волна, так и пружинит влажный песок, а на его упругости тают купами белые кружева пены морской. Километры можешь идти вот так вдоль косы, но рискуя никого, кроме птиц, встретить.

А одежда твоя остается лежать кучками на берегу - там туфли, там платье - хоть и целый день так пролежит, некиму ее тронуть.

Михаил Иванович далеко на берегу, в степной части заповедника скирдует сено: сам он на скирде, сено укладывает, утаптывает, а снизу ему вилами подает жена, Прасковья Федоровна, верная подруга его заповедного одиночества, которое им самим, пожалуй, одиночеством и не кажется. Правда, оба немного одичали, как и все здешние сторожа, сначала их молчаливость даже отпугивала Ольгу, все думалось: не сердятся ли? Но они не сердились. Просто не привыкли и не любят лишнее говорить. А еще больше не любит Михаил Иванович писать. Должность его требует, чтобы он вел дневник, во всех подробностях записывал в казенную книгу птичьи прилеты и отлеты, фиксировал малейшее изменение местной жизни, все капризы природы, а он, глядишь, нацарапает строчки Две и ставит точку.

Сделаешь ему замечание, растолкуешь, как за птицами наблюдать надлежит, как надо вести дневник, а он в ответ только терпеливо прячет в усах смущенную улыбку:

- А что про них писать? Что нужно - мне и так о них известно.

И в самом деле, он знает птиц не хуже любого ученогоорнитолога: головы не поднимая, скажет, какая именно птица над ним пролетает, какое пернатое существо в этот миг режет над ним воздух своим крылом.

Сейчас дневник, видно, и вовсе забыт, так как у Михаила Ивановича сеноуборка. Бывает, что в этом деле практиканты ему помогают или совхоз какой людей пришлет, но пока Михаил Иванович убирает сено один. Иногда, вместо зарядки, Ольга тоже берет вилы. Нанизывает сухое душистое сено и навильник за навильником подает туда,наверх, где Михаил Иванович молча и как-то особенно плотно утаптывает его, чтобы не затекло от обложных осенних дождей.

Однажды утром Ольга работала на скирдовании: согнувшись, нанизывала па вилы сено и вдруг каким-то десятым чувством ощутила: лет! Где-то здесь, где-то совсем близко. Подняла лицо - так и есть: лебеди! Все небо заполнено сиянием огромных, ритмично работающих крыльев. Птицы - просто гиганты и идут так до невероятности низко! Михаил Иванович, стоявший на скирде, казалось, мог бы их рукой достать. А он даже головы не поднял, продолжал утаптывать сено.

Неторопливые, царственные, пролетели они прямо над Ольгой, над скирдой, над черным, загорелым Михаилом Ивановичем, потянулись на лиманы, и где-то там сели спокойно за косой на воде. Ослепительная белизна их пуха, шелест воздуха, стронутого величавым взмахом крыльев, мудрая эта непуганость, доверие к человеку - все это взбудоражило душу Ольги, целый день она была под впечатлением лебединого лета. Жене Михаила Ивановича и сторожам с других пунктов она без устали рассказывала, как они летели:

- Вот так над головой! Чуть рукой не достала! Слышен был даже шорох крыльев!

И еще, смеясь, добавляла, как Михаил Иванович, топчась на скирде, и усом в их сторону не повел.

- Да нет, я все-таки видел их,- оправдывался Михаил Иванович с застенчивой улыбкой,- даже успел пересчитать. А вот вы, Ольга Васильевна, пожалуй, и не догадались?

А она и впрямь не догадалась, это правда,- вся была поглощена том ослепительным зрелищем,- ведь впервые увидела так близко распростертые чуть не на полнеба живые лебединые крылья, сияние их приближалось, как солнце,- впервые так близко наблюдала она движение этих крыльев, собственными нервами ощутила волшебство и поэзию лета.

Такой это край. Лебеди живые из-за плеча у тебя вылетают, а завтра, может, появятся над домишком сторожа и розовые африканские фламинго, прошумят, пропахшие тропиками, над его крольчатником да над этой прозаической скирдой сухого, как чай, заповедного сена, па котором вчерашняя студентка, правда, успела убедиться, как ароматна эта ее планета.

Приехал в тот день агроном из соседнего совхоза.

Верхом на пузатой кобыле, в шляпе-сомбреро, похожий на ковбоя из прерий, и опять небритый, в рыжей щетине (впечатление такое, что он никогда не бреется). На радостях Ольга и ему стала рассказывать про лебедей, а он изпод своего сомбреро только хмыкнул небрежно:

- Что за диво! Первого мая они у нас в райцентре над самыми трибунами пролетели, вся площадь им аплодировала... Вот это был номер.

Приезжий, не слезая с коня, все поглядывал на скирду, расспрашивал Михаила Ивановича, не слыхал ли тот, когда приедут сено в заповеднике распределять.