Странный запах остановил ее на полпути. Запах дыма, застоявшегося в кустах, голубоватым туманом сквозившего между листьев. Джудит ускорила шаг. Что-то было не так. Подойдя к месту, откуда начинался спуск в каньон, она остановилась как вкопанная. В будку угодила молния. Горело все: соломенный тюфяк Джедеди, но также и мольберт, и картины, написанные ею за последние недели. Творчество Джудит возносилось к небесам вместе с дымом, чей горький привкус она ощущала на губах.

Она долго ждала, пока закончится пожар, окруженная облаками принесенной ветром летучей золы. Когда исчез последний язычок пламени, Джудит поняла, что не в состоянии вернуться на ферму. Не хотелось видеть искорку победы, которую ее искаженное страданием лицо зажжет в глазах Джедеди. Бог с опозданием среагировал на ее предложение, но в итоге все-таки внес порядок в тот хаос, который она устроила в доме. В отчаянии Джудит нашла приют в сарае для инструментов на запасном пути, где прежний хозяин имел обыкновение привязывать приговоренных к смерти собак. Она едва держалась на ногах и прилегла на верстак, подтянув колени к груди. Ее тело сотрясалось от беззвучных рыданий, зубы стучали.

Только сейчас Джудит поняла: ей не вырваться. Тысячи случайностей помешают покинуть ферму, всегда будет что-то происходить. Глупо надеяться.

Она не плакала. Внутри зияла пустота. Странно, что в этой хрупкой оболочке до сих пор теплилась жизнь. К верстаку подошла собака, вытянула морду, чтобы ее обнюхать, но поскольку никакой реакции женщины не последовало, быстренько убралась.

Всю ночь Джудит провела в ветхом сарае, лежа с открытыми глазами и до крови обгрызая ногти. Ее раздирала жгучая ненависть к Робину, этому дьяволу с хорошеньким личиком, Робину-чародею, Робину-лжецу, Робину-иллюзионисту, который пробудил в ней несбыточные надежды. Окажись он здесь, рядом, она бы его жестоко избила.

Под утро Джудит забылась. Она то просыпалась, то вновь погружалась в сон, где ее сознание блуждало в обрывках воспоминаний и призрачных видений. Приходя в себя, Джудит пыталась осмыслить, что же произошло с ней за эти последние недели, заставившее ее вести себя так, будто она лишилась рассудка.

Ближе к вечеру Джудит вышла из сарая. При виде будки стрелочника, от которой остались лишь почерневший остов да груда обугленных бревен, ее снова стала бить дрожь. Она сглотнула слюну, но на языке все время оставался привкус сажи.

Еще до того как переступить порог фермы, Джудит уже знала, что дети ушли. В облике здания появилось что-то мертвое, бесполезное, как в пустой раковине или ржавеющем на свалке автомобиле без колес. Она не стала подниматься в спальни, чтобы проверить. Дети были уже далеко, она чувствовала это.

И хорошо. Хоть им удалось вырваться, не угодить в ловушку. Джудит посмотрела в сторону горы, словно могла увидеть, как они карабкаются вверх по северному склону. Бонни, Понзо… и Дорана. Бедняжка Дорана, которой в перечне всегда отводилось последнее место! Жаль, Джудит так и не увидит их взрослыми, но она от всей души желает им удачи. В конце концов, есть семьи, от которых лучше держаться подальше, если хочешь выжить. Ей, Джудит Пакхей, не повезло.

Джедеди встретил ее долгим зловещим криком. Очевидно, хотел дать понять, что дети сбежали из дома. Она, не двинувшись в его сторону, направилась прямо на кухню, чтобы приготовить ужин. В висевшем над раковиной зеркале отразилось ее черное от сажи лицо.

– Кстати, – с ненавистью бросила женщина, – в будку стрелочника ударила молния, и она сгорела. От нее ничего не осталось.

Мысленно она прибавила: «От меня тоже ничего не осталось».

Она разогрела фасолевый суп и сварила сосиски. С тех пор как Джедеди стал беспомощным, она больше не потворствовала его мании употреблять в пищу лишь белые продукты. Если голоден, пусть любуется всеми цветами радуги. Теперь к каждому блюду она подавала кетчуп, потому что красный цвет вызывал у старика отвращение и он начинал корчиться в своем кресле. С каким бы удовольствием Джудит поставила на стол голубой, серебристый, золотистый соус с одной целью – побольше досадить отцу. Ей представлялись мерцающие, фосфоресцирующие подливки, которые она подавала бы в полной темноте…

Вдруг, словно подчиняясь неведомому приказу, не отрывая глаз от выстроившихся на полочке этажерки приправ, Джудит открыла аптечку и стала откупоривать флаконы со снотворными таблетками, прописанными врачом. Одну за одной бросала женщина таблетки в горячий суп, пока все они не исчезли в дымящейся жиже. Покончив со снотворным, принялась за успокоительное. Порошки растворились за несколько секунд. Она немного помедлила. Все еще можно было изменить, если вылить суп в раковину… достать новую банку консервов и поставить воду на огонь. Но ничего не произошло, внутренний голос ее не остановил. Она не услышала в себе никакого протеста. Тогда Джудит отнесла кастрюлю в гостиную и расставила тарелки.

«Ужин готов», – произнесла она, обращаясь к старику. Частенько после смерти Брукса она представляла эту минуту, проигрывая в голове сцену с греховным наслаждением и осознанием своей вины. Тогда она говорила себе, что ее выдаст возбуждение, возбуждение преступницы, которое вряд ли укроется от Джедеди. Однако сегодня она была инертна и холодна, как мертвая рыба. Усевшись напротив отца, Джудит принялась вталкивать в старческий рот ложку за ложкой.

«Передо мной отец, – думала она, – тот, кто дал мне жизнь. И я его убиваю».

Но внутри была пустота. Ни ужаса, ни раскаяния, ни торжества от совершаемого зла.

Джедеди терпеть не мог, когда его кормили как младенца. В подобные мгновения, когда его зависимость достигала наивысшей точки, он проявлял дурное настроение конвульсивными движениями рук, скребся ногтями о подлокотники кресла.

Как только тарелка старика опустела, Джудит налила и себе полный половник супа. У пищи был непривычный горьковатый вкус, от которого хотелось пить. Она подняла глаза. Отец не сводил с нее разъяренного взгляда, думая, что, подавая ужин, приготовленный из негодных продуктов, она хотела еще больше его унизить. Джудит молча продолжала есть.

– Довожу до твоего сведения, – прошептала она, – что я нас отравила. Тебя и себя. И правда, отсюда нельзя убежать. Невозможно… Не бойся, все пройдет спокойно. После еды мы уснем, как обычно. Просто утром не проснемся. Мне кажется, мы оба предвидели такой конец – и ты и я. Иногда я спрашиваю себя, не был ли ты с нами так жесток лишь с одной целью – подтолкнуть меня к убийству… А? У самого-то не хватало духу, признайся? Или боялся греха? Раз самоубийство – грех, уж лучше пусть тебя прикончит кто-нибудь другой.

Джудит смотрела на старика не отрываясь, и ее губы еле слышно произносили страшные слова.

– Ты мечтал о смерти, – продолжала она. – Я убеждена… Но почему? Потому что умерла мама… и ты не хотел оставаться в одиночестве? Не верю. Тогда что? О! Ну конечно: ты потерял работу! Именно так! Вне будки стрелочника твое существование теряло всякий смысл. И ты принялся за меня, превратив мою жизнь в ад и надеясь, что рано или поздно я тебя уничтожу.

Ложка стукнула о дно пустой тарелки, и Джудит с недоумением на нее посмотрела. В глазах все плыло, предметы теряли знакомые очертания. Она перестала чувствовать свое тело. Хотела поднять руку, но что-то мешало, словно неведомая сила пригвоздила ее к столу. Рот сковал лед, губы онемели, как после анестезии в зубоврачебном кабинете. Зато мыслила Джудит с необычайной ясностью.

– О… – шептала она. – Как медленно, наверное, текло для тебя время, как ты должен был меня проклинать за мою трусость… Я оказалась идиоткой, да? Слишком терпеливой. Замкнулась в себе, смирилась. Ведь ты, наоборот, хотел, чтобы я обозлилась, взбунтовалась. Прости, папа, что я заставила тебя так долго ждать.

Действительно ли она все это говорила? Джудит не знала. Слова вязли на языке, не решаясь пуститься в полет. Она не рассчитывала, что лекарство так быстро подействует, и не хотела умереть сидя за столом и уткнувшись носом в тарелку с остывшим супом. По-другому представляла Джудит свою смерть. Она собиралась подняться в спальню, надеть одну из ночных рубашек, подаренных мужем, и, вытянувшись на кровати, погрузиться в блаженное небытие.