Стараясь придать более веселое выражение своему лицу, Сергей сказал:

— Эх, братцы! Закурить бы, эх закурить!

— Да, это, пожалуй, не помешало бы, — проговорил старший, Булякин.

Перед ними стояла старая развесистая верба. Поравнявшись с нею, Булякин весело, шутливо скомандовал:

— Стой! Оправиться, закурить!..

— Вот это команда! — отозвался Петручок.

Конвойные остановились под вербой, достали кисеты и начали вертеть папиросы. Коряга сидел со связанными руками, ожидая, что будет дальше. Самому не хотелось просить, чтоб ему развязали руки.

— А ты почему не робишь папиросы? — сбиваясь на украинский говор, спросил его Охрименко, не то чтобы посмеяться, не то чтобы привлечь общее внимание к связанным рукам Коряги.

— Чудак ты, — ответил ему Петручок, — разве не видишь, что у него руки связаны?

— Так как же он закурит? — вопросом ответил Охрименко.

Охрименко и Петручок взглянули на Булякина.

Булякин видел, что слово теперь за ним. Ему и нравилось, что он тут имеет наибольший вес, но он и не забывал, что на нем лежит главная ответственность и ему доверен пойманный коммунист.

— А ты не убежишь? — спросил Булякин Корягу.

— Куда он тут убежит? — ответил за Корягу Охрименко. — И десяти шагов не пробежит, как я посажу его на мушку. Я за сто шагов сниму ворону, не то что человека, — на всякий случай прибавил Охрименко.

— Вас тут трое, а я один; у вас винтовки, а у меня голые руки, да и то теперь связанные, — ответил Коряга.

— У них такие дела решаются голосованием, — обратился Булякин к конвойным, — давайте и мы проголосуем. Кто за то, чтоб развязать его?

Охрименко и Петручок подняли руки.

— Большинством голосов постановлено развязать.

Не ожидая приказа, Петручок стал развязывать Сергею руки. Охрименко пододвинул ближе к нему кисет с махоркой.

— Ты, брат, гляди у меня, — заявил Коряге Булякин, — и не пробуй убегать. Мы тоже служим и службу свою знаем, а наших шомполов ты на своей спине не унесешь.

Свернули папиросы. Вспыхнула спичка в руках Петручка бледно-красным язычком пламени, и скоро синие колечки махорочного дыма стали медленно подниматься вверх, к ветвям старой вербы, и огоньки папирос, как звездочки, поблескивали то у того, то у другого солдата как знак согласия и мира.

— Убежишь, — в раздумье, как бы в ответ на свои мысли, начал Охрименко, — мало ли шатается теперь нашего брата? Вот и ваши красные — их тут каждый день встретить можно, идет себе без всякого конвоя… Там плохо, тут плохо. Тьфу! — Охрименко крепко, по-солдатски выругался и махнул рукой.

— Война, брат, — вставил слово Коряга.

— Это война? — презрительно спросил Петручок. — Кому нужна такая война? Тебе, Булякин, она нужна? Тебе, Охрименко, или мне она нужна?.. Да пропади она пропадом, холера их всех побери! Все они за народ идут. Думается, этому народу и помирать не надо. А народ своей кровью и костями удобряет землю, кормит вшей, дохнет с голоду, от тифа и сам себя уничтожает; и водим мы сами себя, как арестантов. Сегодня тебя поймали, ведут под штыком, завтра меня… Эх, братцы, была бы моя Гродненщина поближе — полетел бы я туда. В лес бы забрался, никаких чертей не хотел бы знать, чтоб им… Так, брат, или не так? — повернулся Петручок к Сергею Коряге, но потом, словно спохватившись, добавил: — Ты, может, из каких-нибудь важных панов, сам, может, какое начальство, так тебе могло и не понравиться что-нибудь из того, что я сказал. Говори, брат, я объявляю полную свободу слова под этой вербой.

Коряга слушал, что говорил Петручок, и хмурился. А когда тот кончил, он заметно повеселел.

— Нет, браток, я не из панов и не из начальства. Я сын будочника, и отец мой мужик, служил когда-то на железной дороге, а где он теперь, не знаю; и ты, брат, наверное, ничего не знаешь о своей родне. Я очень рад, что мы с тобой почти земляки, — мой отец жил на пятом разъезде от Пинска, туда, к Бресту, а сам я был рабочим железнодорожных мастерских на станции Пинск.

— Да и я оттуда недалеко, — откликнулся Охрименко. — Я с Волыни!

— Так вот где мы познакомились: под этой вербой! — весело проговорил Коряга. Настроение его поднялось, а в сердце снова ожила надежда на то, что дела его поправятся.

— А может, если не земляк, так близкий наш сосед?

— Я курский, — ответил Булякин.

— Он ни хохол, ни кацап, а просто курское «чайкю», — пояснил Охрименко. — И ждет, когда дойдет до Псельца, а он тут не так далеко.

— За Псельцем он больше не вояка, — добавил Петручок и засмеялся.

— Пселец… — повторил Коряга.

У него чуть-чуть не сорвалось, что там стоит штаб их дивизии.

Обстоятельства, как видно, складывались в его пользу.

Помолчали.

Докурили папиросы.

Охрименко, Петручок и Коряга сразу почувствовали, что у них есть что-то общее, что соединяет и сближает их, несмотря на разные характеры и разные пути их жизней, которыми они шли до сих пор и которыми хотели бы идти дальше.

Коряга сидел, опустив голову, и о чем-то думал. Потом кинул взгляд на своих конвойных, провел рукой по лбу, раздумывая о том, как лучше ответить Петручку. Все говорило за то, что высказаться нужно.

Очень хорошо будет, если они взглянут по-иному на эту войну.

— Да, братцы мои, — начал Коряга несмело, — война вообще скверная вещь; никто ее не хочет, каждый ее проклинает, и все-таки мы воюем. Почему же так получается? Воевали с немцами, с австрийцами, с турками, с болгарами, а теперь вот сами с собой воюем. Когда начинали первую войну, не спросили меня с вами, хотим мы этой войны или нет. Нас просто погнали, как скотину, под немецкие и австрийские пули. А кто погнал? Нас погнал капитал, свой и чужеземный, нас погнали буржуи, богачи, дворяне — те самые представители богатых классов, в чьих руках была власть, те самые грабители, которые вытягивали из нас жилы и без войны. Они не поладили между собой, бросили народы, рабочих и крестьян, в эту кровавую бойню. Но мы не стали больше терпеть. За годы войны раскрылись наши глаза, мы совершили революцию, скинули царя. Появился Керенский. Он выступал от имени народа и защищал будто бы его интересы. Но Керенский выполнял волю тех же хищников, служил им, разъезжал по фронту, агитируя войска за войну — за ненужную нам войну, войну за интересы буржуев. Вот тогда, товарищи, подняла свой голос наша партия, партия большевиков. Она сказала: «Долой Керенского! Долой войну за интересы купцов и дворянства!» Власть перешла в руки рабочих и крестьян. Но разве могли примириться с этим богатеи, царские генералы? И вот, опираясь на чужеземный капитал, пользуясь несознательностью некоторой части народа, выступили они со всех сторон против большевиков, чтоб вернуть себе власть, чтоб снова посадить трудовой народ на цепь. Но в народе не находили они себе поддержки. Не повезло Корнилову, не повезло Колчаку, Юденичу. Нашелся Деникин, в чьих войсках и вы, товарищи. Разве вы слепые? Не видите, что несет Деникин народу? В тех местах, которые он захватил, снова устанавливается старый царский порядок, приходит полиция, за ней тянется толпа помещиков. Как голодное воронье на трупы, слетаются они в свои старые гнезда, разрушенные революцией, и начинают с помощью полиции собирать свою былую собственность, срубленные в их лесах дубки и разное имущество. Крестьян бьют шомполами, расстреливают, а о коммунистах и говорить не приходится. Разве, товарищи, люба вам эта власть, этот порядок? Я коммунист, я не буду скрывать этого от вас! Если вы считаете, что я ваш враг, скажите об этом тому, к кому вы меня ведете, и меня застрелит без суда первый же ваш офицер, как только увидит перед собой коммуниста.

Последние слова Сергея Коряги произвели сильное впечатление на конвойных.

Булякин почесал затылок, хотел что-то сказать, но, оглянувшись, испуганно вздрогнул: по дороге ехал верховой.

— Офицер! Ну, хлопцы, живо на ноги! — крикнул Булякин и поднялся.