— Возьмите!… Подпишите!… Принесите!…

Все это должно было, очевидно, по замыслу получаться мужественно и лихо. На деле же вызывало улыбку. Впрочем, допускаю, что подсудимым, против которых она поддерживала обвинение на суде, было вовсе не до улыбок.

Полной противоположностью диковинной прокурорской дамы были две мои знакомые по столовой. Обе работали в бухгалтерии химического комбината и ели в том же зале, что и я. Так уж получилось, что по дороге в столовую я по просьбе Фрола Моисеевича забегал в прокуратуру передать или взять там какие-либо бумаги, и если опаздывал на обед, то любезные бухгалтерши держали для меня место за своим столом.

После дамы с козьей ножкой они казались воплощением женственности. Обе худенькие, обе смешливые; у Зинаиды Григорьевны, той, которая старше, тонкие белые руки с синими веточками вен, у другой, Дины, моей ровесницы, детская привычка восторженно хлопать в ладоши, если ей что-нибудь нравилось: неожиданный ли сюрприз в виде двухсот граммов мороженых яблок, который нам преподносила столовая, предложение ли Зинаиды Григорьевны пойти всем вместе в кино, когда будет свободное время, мой ли рассказ о каком-нибудь случае из фронтовой жизни.

У Зинаиды Григорьевны на фронте был муж, подполковник, и знакомство наше как раз с того и началось, что она, увидев в столовой нового человека, подошла и спросила, откуда я, не со Второго ли Украинского? Узнала, что нет, не оттуда, вздохнула печально и отошла, сказав, что вот уже больше месяца не имеет от мужа никаких вестей.

А на следующий день подбежала ко мне радостная, сияющая, с письмом в руке:

— Смотрите, от него!… Вы принесли мне счастье!

И потащила за свой столик, где уже сидела Дина и ее двоюродный брат, молодой здоровенный шофер из комбинатского гаража с пухлыми губищами…

Мой переход на самостоятельную работу совершился буднично и незаметно. Просто Фрол Моисеевич однажды стукнул себя сморщенной ладошкой по такому же сморщенному лбу:

— Что мы здесь корпим, в этой клетушке, за одним столом! Вот тебе невыливайка, вот ручка, вот обои видишь, какой даю кусок, целый километр. И двигай себе в соседний кабинет, где Саша сидел… Погоди! — Он открыл свой сейф с тонкими жестяными стенками. — На еще Сашин пистолет. Распишись вот здесь в получении и оформи у старшины.

Сашей звали моего предшественника. Он болел туберкулезом, болезнь обострилась. Вынужден был уволиться и уехать к матери, куда-то неподалеку от Алма-Аты.

Кабинетик был точно таким, как и у Фрола Моисеевича, только без окна. День и ночь здесь горела электрическая лампочка, а когда станция выключала свет, приходилось зажигать коптящую керосиновую лампу с треснутым стеклом. Но я так изголодался по самостоятельности, что даже и в этом увидел положительное: уж у меня-то в окно ни один задержанный не выскочит!

С чего я начал свою самостоятельную жизнь оперуполномоченного? А вот с чего. Разобрал и почистил невозможно грязный наган. Не оружие — печальное зрелище. К нему не прикасались, наверное, со дня выпуска с завода.

Сел для удобства прямо на письменный стол, разобранный пистолет на тряпочке рядом разложил — драю. И в самый ответственный момент начала сборки раздается стук в дверь:

— Можно?

Соскочил со стола, оправил гимнастерку — мгновенное дело.

— Пожалуйста!

Входит, сразу заполнив весь мой просторный кабинет, дородная старуха в черной шляпе с полями и рыжей лисой вокруг шеи. Облезлая, с проплешинами, но все-таки лиса!

— Мне нужен оперативный уполномоченный товарищ Клепиков.

— Я Клепиков.

Ага! Значит, Фрол Моисеевич ее ко мне послал. И тает, тает сердце от великой признательности моему благодетелю. Мог ведь сам заняться — а все-таки ко мне послал. Знал: жду! Какой все-таки чуткий человек.

Итак, первое самостоятельное дело…

Усадил я старуху с лисой, вытащил бумагу — не обойную, а свой собственный командирский блокнот, еще с фронта, вынул карандаш, жду. Что у нее? Ограбление? Бандитский налет? А может, убийство, как у Арвида? Скажем, сестру задушила из-за этой самой лисы. А что — вполне!

И вот она произносит:

— Пух!

Я сообразил не сразу. Сначала мне показалось, что она хочет рассказать какую-то сложную историю со стрельбой и жертвами и начинает, хоть не совсем внятно, зато образно: «Пух!» В смысле — стрельба.

Но старуха тут же разбила вдребезги все мои кровожадные иллюзии.

— Пух! — повторила она. — Эта дрянь пух у меня ворует из перины.

— Что за ерунда! — опрометчиво вымолвил я.

Старуха оскорбилась, выпрямилась с достоинством.

— Ах, ерунда? Считаете, ерунда? А знаете, сколько стоит пух на базаре? Попробуйте подушку купить. Семьсот рублей, самое малое, если еще найдете. Хорошенькая ерунда!… Вот я тут официальное заявление написала, прошу ее арестовать.

И вытащила откуда-то из-под лисы целую бумажную простыню, исписанную крупным размашистым почерком. Фрол Моисеевич упал бы в обморок, если бы увидел такое количество испорченной бумаги. Впрочем, оборотная сторона осталась чистой.

Проклиная втихомолку и Фрола Моисеевича, всучившего мне эту гнилую «семечку», и проклятую пух-старуху, я стал читать заявление. Целый детективный роман с тайной слежкой, подозрениями и версиями. Положительный герой — мадам Барковская, сидящая против меня. Отрицательный — ее соседка по комнате, учительница из Ленинграда, прикидывающаяся инвалидом, а на самом деле специально испортившая себе сердце, чтобы время от времени, ссылаясь на приступ, оставаться дома и в отсутствие мадам Барковской распарывать перину, принадлежащую последней, вытаскивать оттуда по горстке пушинок — когда понемногу, заметить труднее, у злодейки-учительницы все продумано! — и зашивать вновь.

Интереснейшее дело! Дождался…

— Посидите здесь. — Я озлобленно смотрел в немигающие желтые лисьи глаза. — Нужно посоветоваться с товарищами.

Старуха с достоинством кивнула, милостиво разрешая мне удалиться.

Фрол Моисеевич, едва завидев меня, отчаянно замахал руками.

— Вы ее послали?…

Не дал договорить, предостерегающе приложил палец ко рту. Я невольно понизил голос:

— Она же форменная ненормальная!

— А что делать?

— Как что? Выгнать.

— Соображаешь, что говоришь? Это же Барковская, известная кляузница. Выгоним — а она прямым ходом к начальнику, к прокурору, в горком, напишет в газету. И мы будем бегать, доказывать, сочинять объяснительные… Нет, нет, надо тянуть время. Единственная возможность. Обещать ей что-нибудь, лишь бы умотала. Ты уж придумай. Голова незабитая, свежая.

Я стиснул зубы:

— Хорошо. На сей раз спроважу. Но если придет снова — пошлю прямо к вам, имейте в виду.

— Давай, давай…

Фрол Моисеевич был готов на все, лишь бы только сейчас не иметь дела с мадам Барковской!

Я вернулся к себе. Спросил таинственным полушепотом:

— Скажите, как вы заметили кражу?

— На полу остаются пушинки — у меня же не слепота. — Она тоже снизила голос до шепота. — И потом чувствую, что-то жестко стало спать.

— Да, да… — Я глубокомысленно покивал. — Не скрою, дело ваше очень нелегкое, требует тщательного расследования. А мы как раз сейчас очень загружены. Хищения, убийства… Не могли бы вы нам помочь?

— Именно? — Мадам настороженно уставилась на меня на куриный манер, одним глазом.

— Последите за ней еще некоторое время. Чтобы у нас с вами было больше веских доказательств.

Как ни странно, она сразу согласилась, даже как-то оживилась, порозовела, очевидно, от радостного предвкушения будущих слежек, и я почувствовал себя злодеем по отношению к той, сердечнице.

— Но только постарайтесь, чтобы ваша соседка…

— Будьте спокойны, у меня никто ничего не узнает…

Так завершилось мое первое самостоятельное дело.

Я не потратил на него ни клочка бумаги.

Все «семечки», «семечки»… Я добросовестно строчил протоколы, составлял постановления о производстве обыска, о возбуждении уголовного преследования, десятки других бумаг, с трудом привыкая к неуклюжим, громоздким, словно канцелярские шкафы, юридическим оборотам речи.