— Слушай, Ракли, чем, по-твоему, занимается сейчас твоя женушка?

Ракли вскидывает голову. Где-то в перемешанном его механизме начинает журчать память. Он багровеет, вены его на одном конце закупориваются, от этого его так распирает, что из горла едва вырывается свистящий звук. В уголках рта появляются пузыри, он с огромным усилием двигает челюстью, пытаясь что-то сказать. Наконец ему все-таки удается выдавить несколько слов — тихий хрип, от которого мороз идет по коже: «На… жену! На… жену!» И от этих усилий он тут же теряет сознание.

Эллис и Ракли — самые молодые хроники, а вот полковник Маттерсон — старше всех. Это усохший от времени кавалерист еще первой войны. У него привычка задирать своей тростью юбки проходящим медсестрам и преподавать что-то вроде истории всем, кто готов слушать, по письменам на своей левой руке. По возрасту в отделении он старший, но находится здесь не очень давно: жена отдала его лишь несколько лет назад, когда уже просто не могла ухаживать за ним.

Дольше всех больных в отделении я — со второй мировой войны. Но еще дольше всех здесь Большая Сестра.

Хроники с острыми обычно не общаются. Каждый на своей части дневной комнаты — так хотят черные. Они говорят, что так лучше и больше порядка, и дают каждому понять, что так будет всегда. Они приводят нас после завтрака, смотрят, как мы разбились на группы, и кивают: «Правильно, джентльмены, хорошо. Так и оставайтесь».

Вообще-то они могли бы и ничего не говорить, потому что хроники, кроме меня, мало передвигаются, да и острые считают, что им лучше быть на своей стороне, мол, от хроников пахнет хуже, чем от грязной пеленки. Но я-то знаю, что не из-за вони они держатся подальше от нас, а просто не хотят, чтобы им напоминали: такое может когда-нибудь случиться и с ними. Большая Сестра понимает этот страх и знает, как им пользоваться. Как только у острого появляется дурное настроение, она объясняет, вы, мальчики, лучше будьте умницами, выполняйте указания персонала, которые разработаны для вашего же лечения, иначе вы окажетесь на той стороне.

(Все в отделении гордятся послушанием больных. У нас есть даже маленькая медная табличка на кленовой дощечке со словами: «Поздравляем отделение больницы, которое обходится наименьшим количеством персонала». Это награда за послушание. Она висит на стене над журналом, точно посередине между хрониками и острыми).

Рыжий новичок Макмерфи сразу понял, что он не хроник. За минуту осмотрев дневную комнату, он увидел, что его место на стороне острых, и направился прямо туда, ухмыляясь и пожимая руки всем встречным.

Я вижу, что поначалу все они чувствуют себя не в своей тарелке из-за его хохм, шуточек, зычного покрикивания на черного, который все еще гоняется за ним с термометром, и особенно из-за его громкого смеха. От этого смеха начинают дергаться стрелки приборов пульта управления. Острые выглядят струхнувшими и пришибленными, как дети в классе, которые, когда учитель вышел, а какой-нибудь хулиганистый пацан устраивает целый бедлам, боятся, что учитель вновь заглянет в класс и решит оставить их после уроков. Они ерзают, дергаются в такт со стрелками пульта управления. Вижу, Макмерфи заметил их беспокойство, но его это не останавливает.

— Черт побери, ну и компания! Что-то вы мало похожи на сумасшедших.

Он пытается их растормошить — так ведущий аукциона сыплет шутками, чтобы расшевелить толпу до начала торгов.

— Кто тут из вас считает себя самым сумасшедшим? Кто самый чокнутый? Кто руководит карточными играми? Я здесь первый день и хочу сразу произвести хорошее впечатление на нужного человека, если он мне докажет, что он и есть тот человек. Кто здесь пахан-псих?

Он обращается прямо к Билли Биббиту. Наклонился и смотрит так пристально, что тот с заиканием вынужден выдавить из себя, что он еще не па-па-пахан-псих, а за-за-заместитель.

Макмерфи сует ему огромную руку, и Билли ничего не остается, как пожать ее.

— Что ж, приятель, — обращается он к Билли, — я рад, что ты за-заместитель, но так как я подумываю о том, чтобы прибрать к рукам эту лавочку, всю чохом, может, мне лучше переговорить с главным? — Он осматривается, видит, что некоторые острые прекратили играть в карты, кладет одну руку на другую и сжимает, щелкая всеми суставами. — Задумал я, приятель, заделаться здесь игорным королем и начать жестокую игру в очко. Так что отведи-ка ты лучше меня к своему начальнику, а уж мы разберемся, кто здесь будет боссом.

Непонятно, дурачится этот человек, у которого грудь колесом, на лице шрам и наглая улыбка, либо он в самом деле такой ненормальный, а может, то и другое вместе, но у них начинает появляться большой интерес к нему. Они видят, как он кладет свою красную ручищу на тонкую руку Билли и ждет, что скажет тот. Для Билли ясно, что ему нужно что-то ответить, поэтому он оглядывается, замечает одного из игроков в пинэкл, и говорит:

— Хардинг, по-по-моему это к т-т-тебе. Ты президент совета па-па-пациентов. Этот ч-ч-человек хочет с тобой п-п-поговорить.

Острые заулыбались, беспокойство их прошло, и они рады, что происходит что-то необыкновенное. Начинают дразнить Хардинга, спрашивают, пахан-псих он или нет. Тот кладет свои карты.

Хардинг — скучный нервный человек, иногда кажется, что ты видел его лицо в фильме, как будто оно не может принадлежать обыкновенному человеку. У него широкие худые плечи, и он пытается обнять ими свою грудь, когда хочет уйти в себя. Руки его настолько длинные, белые и изящные, что кажутся мне вырезанными из мыла. Иногда они высвобождаются и, как две белые птицы, свободно парят над ним, пока он их не заметит и не поймает, обхватив коленями. Его смущает то, что у него красивые руки.

Он президент совета пациентов потому, что у него есть документ, где сказано, что он окончил колледж. Документ в рамке стоит на ночном столике рядом с фотографией женщины в купальнике, о которой тоже можно подумать, что видел ее в кино: у нее очень большая грудь, пальцами она придерживает верхнюю часть купальника и смотрит в сторону объектива. Хардинг тоже запечатлен на этой фотографии. Он сидит за женщиной на полотенце, жутко тощий в своем плавательном костюме, и кажется, будто он боится, что какой-нибудь здоровяк насыплет ногой песка на него. Хардинг много хвастает своей женой, говорит, что это самая сексуальная женщина в мире и ей явно мало его по ночам.

Когда Билли показывает на Хардинга, тот откидывается на спинку стула, принимает важный вид и говорит в потолок, не глядя на Билли и Макмерфи:

— Мистер Биббит, этот… джентльмен записался на прием?

— Вы з-з-записались на прием, м-м-мистер Макмерфи? Мистер Хардинг — з-з-занятой человек и без записи никого не принимает.

— Этот занятой человек мистер Хардинг и есть главный псих? — Макмерфи смотрит на Билли, не поворачивая головы, и Билли быстро и часто кивает: он рад, что на него все обращают внимание. — Тогда скажи главному психу Хардингу, что Р. П. Макмерфи желает с ним встретиться. Эта больница тесна для нас двоих. Я привык быть главным на всех лесозаготовках Северо-Запада, главным картежником еще с корейской войны, был даже главным на прополке гороха на этой гороховой ферме в Пендлтоне, так что уж если мне приходится быть психом, то хочу быть дьявольски лучшим. Скажи этому Хардингу, что либо он встретится со мной один на один, либо он трусливый скунс и ему лучше убраться из города до захода солнца.

Хардинг еще больше откидывается на спинку стула, цепляет большие пальцы за лацканы.

— Биббит, сообщи этому молодому выскочке Макмерфи, что я встречусь с ним в главном коридоре в полдень, и там в борьбе наших пылающих либидо[2] мы решим этот вопрос раз и навсегда. — Хардинг старается говорить медленно и лениво, как Макмерфи, но из-за его тонкого задыхающегося голоса это у него выходит смешно. — Чтобы быть честным, ты также можешь предупредить его, что я главный псих отделения уже два года и более сумасшедшего, чем я, не найти.