— А как же Билли, Сефелт, Фредриксон, остальные?

— Я не могу говорить за них, — сказал Хардинг. — Как и у всех нас, у них свои проблемы. Во многих отношениях они еще больны. Но, по крайней мере, теперь это больные люди. Уже не кролики, Мак. И, может быть, когда-нибудь станут здоровыми людьми. Как знать.

Макерфи разглядывал свои руки и о чем-то думал. Снова посмотрел на Хардинга.

— Хардинг, в чем дело? Что происходит?

— Ты обо всем этом?

Макмерфи кивнул.

Хардинг покачал головой.

— Не знаю, сумею ли я объяснить тебе. Конечно, я могу начать изъясняться ученым языком со ссылками на Фрейда, все это будет верно. Но тебе нужны причины причин, и я вряд ли назову их. По крайней мере что касается других. А в отношении себя? Чувство вины. Стыд. Страх. Самоуничижение. В раннем возрасте я сделал открытие… Как бы это сказать помягче… Наверное, общая фраза подойдет лучше, чем то, другое слово. Я предавался определенному занятию, которое наше общество считает постыдным. И вот заболел. Причина, конечно, не в этом, а в том, что ты чувствуешь, когда на тебя направлен указующий перст общества и миллионы окружающих громко в один голос скандируют: «Позор. Позор. Позор». Так общество поступает со всеми, кто хоть сколько-нибудь отличается от других.

— Я тоже не такой, как все, — возразил Макмерфи. — Почему же что-нибудь в этом роде не случилось со мной? Сколько помню себя, люди все время цеплялись ко мне то с одним, то с другим, но я не от этого… вернее, от этого я не свихнулся.

— Да, ты прав. Ты свихнулся не от этого. Я не думаю, что это единственная причина. Хотя какое-то время, несколько лет назад, еще длинношеим юношей, я считал, что наказание общества — это единственная сила, которая гонит тебя по пути к безумию, но ты заставил меня пересмотреть мою теорию. Есть кое-что еще, друг мой, что гонит по этой дорожке сильных людей, таких, как ты.

— Да? Знаешь, я не согласен, что я на этой дорожке, но все-таки интересно, что это за «кое-что еще»?

— Это мы. — Мягкой и белой рукой он очертил круг и повторил: — Мы.

— Чушь, — без особой уверенности произнес Макмерфи, улыбнулся, встал и помог подняться девушке. Прищурясь, взглянул вверх на едва видимые в темноте часы. — Почти пять. Мне нужно чуток вздремнуть перед дорожкой. Дневная смена заступит не раньше чем через два часа, пусть Билли и Кэнди побудут еще вместе. Я исчезну часов в шесть. Сэнди, крошка, может, часок в спальне нас протрезвит? Что скажешь? Завтра нам предстоит нелегкий путь в Канаду, Мексику или еще куда-нибудь.

Теркл, Хардинг и я тоже встали. Мы все еще порядком пошатывались, до трезвости нам явно было далеко, но на это опьянение накладывалось сладкое и грустное чувство. Теркл сказал, что через час сбросит Макмерфи и девушку с кровати.

— И меня разбуди, — попросил Хардинг. — Когда будешь уезжать, я встану у окна, сожму в кулаке серебряную пулю и воскликну: «Что это за человек в маске скачет там, впереди?»

— Ладно, хватит. Ложитесь-ка оба спать, и чтоб я вас больше не видел. Ясно?

Хардинг улыбнулся, кивнул, но ничего не сказал. Макмерфи протянул руку, Хардинг пожал ее. Макмерфи качнулся назад — так ковбои вываливаются из салуна — и подмигнул.

— Теперь, когда Большой Мак исчезнет, у тебя есть шанс снова стать главным психом, приятель.

Он повернулся ко мне и нахмурился.

— Как с тобой, Вождь, не знаю. Осмотрись пока. Может, пристроишься на телевидении, будешь в драках бандитов играть. Ладно, пока.

Я пожал ему руку, и мы пошли в спальню. Макмерфи велел Терклу нарвать простыней и выбрать пару любимых узлов, которыми он хочет, чтобы его связали. Теркл пообещал подумать. Я забрался в свою постель, когда в спальне уже начинало светать, и слышал, как Макмерфи с девушкой тоже укладываются. Я чувствовал тепло во всем теле, но оно показалось мне совсем чужим. Я слышал, как мистер Теркл открыл дверь в бельевой, дальше по коридору, и закрыл ее, сопровождая длинной и громкой отрыжкой. Глаза мои привыкли к темноте, и я увидел, как устроились Макмерфи с девушкой: чтоб было поуютней, уткнулись друг другу в плечо — скорее два уставших ребенка, нежели взрослые мужчина и женщина, которые ложатся в постель для любви.

В таком положении и застали их черные, когда пришли включать свет в шесть тридцать.

Я много думал над тем, что случилось после, и пришел к выводу, что рано или поздно, так или иначе, все равно это случилось бы, даже если бы мистер Теркл разбудил Макмерфи и девушек и выпустил их из отделения, как мы задумали. Большая Сестра все равно бы узнала обо всем — это можно было прочитать на лице Билли — и сделала бы то же самое как при Макмерфи, так и без него. И Билли все равно бы сделал то, что сделал, а Макмерфи узнал бы об этом и все равно вернулся. Должен был бы вернуться, потому что не смог бы развлекаться в Карсон-Сити или Рино, или еще где-нибудь, оставив за Большой Сестрой последнее слово, давая ей последний ход, как не давал ей спуска здесь, в больнице. Это все равно что заключить контракт на участие в игре, из которой нельзя выйти.

Только мы встали и расползлись по отделению, как рассказ о нашей ночной гулянке начал распространяться со скоростью лесного пожара.

— Что у них было? — спрашивали те, которые не участвовали в этом. — Шлюха? В спальне? О Боже.

— И не только шлюха, — рассказывали им другие, — но и черт знает какая попойка. Макмерфи собирался тайком вывести девиц до того, как на дежурство заступит дневная смена, но проспал.

— Да хватит чушь нести.

— Никакая это не чушь. Все до последнего слова истинная правда. Сам там был.

Причем все участники ночных событий начали рассказывать об этом с тайной гордостью и удивлением, словно свидетели пожара большого отеля или прорыва дамбы — очень серьезно и важно, потому что о количестве жертв пока не сообщалось, — но по мере повествования серьезность улетучивалась. Всякий раз, когда Большая Сестра и ее подручные черные обнаруживали что-нибудь новенькое, например, пустую бутыль из-под микстуры от кашля или флотилию инвалидных колясок, припаркованных в конце коридора, будто пустые тележки в парке аттракционов, в памяти тотчас всплывал очередной ночной эпизод, который участникам хотелось посмаковать, а остальным — услышать. И хроников, и острых черные согнали в дневную комнату, и там все толклись взволнованные и растерянные. Оба старых овоща сидели, по уши увязнув в своих подстилках, и хлопали глазами и деснами. Все были еще в пижамах и шлепанцах, кроме Макмерфи и девушки: она успела одеться, только не обулась, нейлоновые чулки висели у нее на плече, а он был в тех самых черных трусах с белыми китами. Они сидели вместе на диване и держались за руки. Девушка снова задремала, Макмерфи привалился к ней и улыбался сонной удовлетворенной улыбкой.

Наши тревоги и беспокойство вновь исчезли, уступив место шуткам и веселью. Когда сестра обнаружила кучу таблеток, которыми Хардинг посыпал Сефелта и девушку, мы прыснули и стали фыркать, едва удерживаясь от смеха, но, когда из бельевой появился мистер Теркл, хлопая глазами и охая, обмотанный сотней ярдов рваных простынь, как мумия с головной болью после перепоя, тут уж мы дружно расхохотались. Большая Сестра воспринимала наше веселье без обычной рисованной улыбки, молча глотала каждый наш смешок, и вскоре стало похоже, что она вот-вот лопнет, как пузырь.

Макмерфи забросил ногу на край кушетки, надвинул кепку пониже, чтобы свет не резал покрасневшие глаза, и постоянно ворочал во рту языком, который, казалось, от выпитой микстуры покрылся лаком. Вид у Макмерфи был больной и ужасно усталый, он постоянно сжимал виски ладонями и зевал. Но, несмотря на плохое самочувствие, улыбка по-прежнему не сходила с его губ, а раза два он даже громко расхохотался по поводу некоторых находок сестры.

Когда сестра пошла звонить в Главный корпус насчет отставки мистера Теркла, тот и Сэнди воспользовались удачным моментом, снова открыли сетку на окне, махнули всем рукой на прощание и побежали вприпрыжку напрямик, спотыкаясь и поскальзываясь на мокрой, сверкающей на солнце траве.