Кайса покраснела и умолкла.

– Конечно, у нас деревянные дома. Пусть деревянные, но они не хуже других, – продолжал Эрик. – По вечерам мы часто собираемся всей семьёй, и, пока отец чинит свою сеть, а мать сидит за прялкой, мы трое, Отто, Ванда и я, примостившись на низенькой скамеечке, с нашим верным псом Клаасом у ног, начинаем вместе вспоминать старинные саги[21] и следим за тенями, танцующими на потолке. А когда за окном завывает ветер и знаешь, что все рыбаки вернулись на берег, как хорошо и уютно чувствуешь себя в нашем теплом доме, ничуть не хуже, чем в этом красивом зале!

– А ведь это у нас ещё не самая красивая комната, – с гордостью сказала Кайса. – Если бы я показала вам большую гостиную, вот тогда бы вы увидели!

– Но сколько здесь книг! А в гостиной ещё больше? – спросил Эрик.

– Подумаешь, книги, какая невидаль! Я говорю о бархатных креслах, кружевных занавесах, больших французских часах, восточных коврах.

Эрика, казалось, нисколько не соблазнял перечень всего этого великолепия. Он с завистью поглядывал на дубовые книжные шкафы, стоявшие вдоль стен кабинета.

– Ты можешь подробнее ознакомиться с библиотекой и выбрать любую книгу, – сказал доктор.

Эрик не заставил себя дважды просить. Он выбрал книгу и, примостившись в углу под лампой, сразу же погрузился в чтение. Мальчик едва обратил внимание на появление, одного за другим, двух пожилых мужчин, близких друзей доктора Швариенкрона, которые почти каждый вечер приходили к нему играть в вист[22].

Один из них, профессор Гохштедт, высокий старик, с размеренными и спокойными движениями, выразил изысканно-вежливым тоном своё удовлетворение по поводу благополучного возвращения доктора. Едва он успел устроиться в своём кресле, за которым давно уже утвердилось название «профессорского», как раздался короткий и решительный звонок.

– А вот и Бредежор! – одновременно воскликнули оба друга. Вскоре дверь распахнулась, и в кабинет ворвался подобно вихрю невысокий, худощавый, очень подвижный человек. Он пожал доктору обе руки, поцеловал в лоб Кайсу, обменялся дружеским приветствием с профессором и оглядел комнату блестящими, быстрыми, как у мышонка, глазами.

Это был Бредежор, один из самых известных адвокатов в Стокгольме.

– Ба!.. А это кто такой? – внезапно воскликнул он, обратив внимание на Эрика. – Молодой рыбак или, скорее, юнга из Бергена?.. Да ведь он читает Гиббона[23] по-английски! – продолжал Бредежор, бросив намётанный взгляд на книгу, целиком завладевшую вниманием маленького крестьянина. – Неужели это тебе интересно, мальчуган?

– Да, сударь, я давно уже мечтал об этой книге. Это первый том «Падения Римской империи», – простодушно ответил Эрик.

– Разрази меня гром! Оказывается, бергенские юнги любят серьёзное чтение. Ты в самом деле из Бергена? – тотчас же спросил он.

– Нет, сударь, я из Нороэ, но он недалеко от Бергена, – ответил Эрик.

– А разве у всех мальчиков в Нороэ такие чёрные глаза и волосы, как у тебя?

– Нет, сударь, у моего брата и сестры и у всех моих товарищей волосы светлые, почти такие же, как у этой барышни. Но у нас так не одеваются, – улыбаясь добавил Эрик. – Поэтому наши девочки на неё совсем не похожи.

– В этом я не сомневаюсь, – сказал Бредежор. – Мадемуазель Кайса – дитя цивилизации. А там – настоящая природа, без прикрас, «единственным украшением которой является простота». А что вы собираетесь делать в Стокгольме, мой мальчик, если это не секрет?

– Господин доктор был так добр, что обещал определить меня в колледж.

– А, вот оно что, – произнёс адвокат, постукивая по своей табакерке кончиками пальцев.

И Бредежор обратил вопрошающий взгляд на доктора, как бы требуя у него разъяснения этой непонятной для него проблемы. Но по едва заметному знаку доктора он понял, что нужно повременить с расспросами, и сразу же переменил тему разговора.

Друзья беседовали о дворцовых и городских новостях, обо всём, что произошло на свете после отъезда доктора. Затем фру Грета отодвинула крышку с ломберного стола и положила на него карты и фишки. Вскоре воцарилась тишина: трое друзей были полностью захвачены хитроумными комбинациями виста.

Доктору было присуще невинное желание всегда выходить из игры победителем и менее безобидная привычка – относиться безжалостно к промахам своих партнёров. Он не пропускал случая позлорадствовать, когда эти ошибки позволяли ему выигрывать, и громко негодовал, если проигрывал сам. Он не мог отказать себе в удовольствии после каждого роббера[24] объяснить неудачнику, при каком ходе тот «дал маху», какую карту ему следовало бы поставить после битой и какую придержать.

Среди игроков в вист это довольно распространённый недостаток, который становится особенно невыносимым, когда превращается в манию и жертвами его ежевечерне оказываются одни и те же лица.

К счастью для него, доктор имел дело с друзьями, умевшими вовремя охладить его пыл – профессор своей неизменной флегматичностью, а адвокат – своим добродушным скептицизмом.

– Вы, как всегда, правы, – с серьёзной миной заявлял первый в ответ на самые резкие упрёки.

– Дорогой Швариенкрона, вы же прекрасно понимаете, что зря тратите порох, читая мне нотации, – смеясь, возражал второй. – Всю свою жизнь я допускаю грубейшие ошибки в висте и, что самое ужасное, – никогда в этом не раскаиваюсь.

Ну что поделаешь с такими закоренелыми грешниками! – И доктор вынужден был воздерживаться от своих критических замечаний, хотя его выдержки хватало не более чем на четверть часа. В этом отношении он был неисправим!

Случаю угодно было, чтобы именно в этот вечер доктор Швариенкрона проигрался в пух и прах. Его дурное настроение проявлялось в самых обидных замечаниях по адресу профессора, адвоката и даже «болвана» – подставного игрока, когда у того не оказывалось козырей, которые доктор считал себя вправе позаимствовать. Но профессор невозмутимо выставлял свои фишки, а адвокат в ответ на самые ядовитые упрёки отделывался только шуточками.

– Почему вы хотите, чтобы я изменил свой метод, если я выиграл при плохой игре, в то время как вы, такой искусный игрок, проиграли?

Так продолжалось до десяти часов, пока Кайса не начала разливать чай из блестящего медного самовара. Любезно подав чашки игрокам, она молча удалилась. А потом явилась фру Грета и проводила Эрика в предназначенную для него маленькую, чистенькую, белую комнату на втором этаже.

Трое друзей остались одни.

– Так вы скажете мам, наконец, кто же такой этот юный рыбак из Нороэ, читающий Гиббона в оригинале? – спросил Бредежор, насыпая сахар во вторую чашку чая. – Или, быть может, это тайна, которая не подлежит огласке, и тогда мой вопрос неуместен?

– Здесь нет никакой тайны; я охотно расскажу вам историю Эрика, если вы только способны держать её покуда про себя, – ответил доктор, в тоне которого все ещё сквозило раздражение.

– Вот видите, я так и знал, что за этим скрывается какая-то история! – воскликнул адвокат, удобно раскинувшись в кресле. – Мы вас слушаем, дорогой друг, и можете не сомневаться, что не злоупотребим вашим доверием. Признаться, этот малыш меня интересует, как любопытный казус[25].

– Да, это действительно любопытный казус, – продолжал доктор, польщённый заинтересованностью своего друга, – и я даже осмелюсь сказать, что, кажется, нашёл ключ к этой загадке. Сейчас я вам изложу все данные, а вы мне потом скажете, совпадёт ли ваше мнение с моим.

Доктор прислонился спиной к большой изразцовой печи и, немного подумав, с чего начать, рассказал о том, как во время своего пребывания в Нороэ он, зайдя в школу, обратил внимание на Эрика и стал наводить о нем справки. И он сообщил, не упустив ни одной детали, всё, что ему удалось узнать от Маляриуса и маастера Герсебома: о спасательном круге с надписью «Цинтия», об одежде малютки, которую ему показала матушка Катрина, о монограммах, вышитых на вещах Эрика, о коралловом колечке для зубов с латинским изречением и, наконец, о необычайной внешности мальчика, так резко выделявшей его среди других детей в Нороэ.