Мало кто знает, что в Испанию он отправился через Париж, где начинал когда-то свою писательскую карьеру. И одной из целей его поездки стал визит на виллу Сера, к его тогдашнему кумиру — к уже прославленному писателю Генри Миллеру. Встреча великих — это редко бывает. Но надо ли говорить, что единомышленниками они не оказались: Миллер был «гражданином вселенной», Оруэлл же верил, что мир можно усовершенствовать, Миллер любил мир, каким он был, Оруэлл — «горел желанием воевать, если цель войны казалась ему справедливой…»

«Есть только одна вещь, — сказал Миллер, поднимая бокал в знак примирения. — Я не могу позволить вам ехать на войну в вашем пре-красном костюме… Потому, позвольте мне предложить вам эту вот вельветовую куртку, это именно то, что вам сейчас нужно. Она не пуленепробиваемая, но по крайней мере будет держать вас в тепле. Возьмите… в качестве моего вклада в республиканское дело Испании…»

Смешно. Куртка его не спасет — его ранит в Испании фашистская пуля. Но еще больше его ранит, уязвит в Испании то, что помимо войны с фашистами там разразилась «тайная война» коммунистов якобы с «пятой колонной» — с рабочими и крестьянами, которые восстали и против франкистов, и против буржуазного правительства своей страны. Тысячи беззаветных защитников Испании в одночасье были объявлены троцкистами и предателями, брошены в тюрьмы и расстреляны, в том числе и многие иностранцы, добровольно приехавшие защищать мир от надвигавшегося фашизма. Вот что прежде всего поразило Оруэлла и о чем он и написал свою книгу «Памяти Каталонии» («Homage to Catalonia»). Она, вышедшая в 1939-м, венчает сборник — «хронику честной автобиографии» Оруэлла и, несомненно, является лучшим свидетельством того, что можно было бы назвать «вторым рождением» писателя. Именно в «окопах испанской революции» Джордж Оруэлл и убедился в главном — «в порядочности простых людей». И именно против этой книги его, где он с «поднятым забралом» пошел «наперекор порядку вещей», ожесточенно выступили и «правые», и «левые» — все лощеные «умники» мира. Его отказались печатать (хотя поначалу хотели) и в СССР, и на Западе — еще бы: он нарушил табу, он, как одинокий волк, пошел «за флажки». Этого не могли простить ему. Что ж, справедливость, Оруэлл это понял раньше многих — является первой «беглянкой» из лагеря любых «победителей», будь то либералы, демократы, или коммунисты. В этом актуальность его книги и поныне. Она стала прологом, грозным аккордом к его финальным прижизненным шедеврам — к «Скотному двору» и роману «1984», который он поначалу хотел назвать «Последний человек». И если в одном из нынешних рейтингов «100 великих книг мира» его вчерашний кумир Генри Миллер со своим «Тропиком Рака» занимает 82 место, то Оруэлл — второй в нем, сразу вслед за «Войной и миром» Льва Толстого и перед «Улиссом» Джеймса Джойса. Есть в этом списке и любимый Оруэллом с детства Джонотан Свифт, и почитаемый им испанец Сервантес с его «Дон Кихотом».

Кстати, в Испанию Оруэлл явился не только в куртке Миллера, но и с обычными солдатскими сапогами подмышкой, заранее купленными им. Он, «высоченный дылда с голубыми глазами», знал, что обуви его размера никто на фронте, во всяком случае на первых порах, ему не найдет. Разумеется, он не пишет об этом в книге «Памяти Каталонии», об этом расскажут позже его друзья по «окопной жизни». И они тогда же назовут его «Дон Кихотом XX века».

Точное сравнение, точнее не придумаешь! И за высокость его, конечно, и за размер ноги, но главное — за личную смелость стать во весь свой рост против любой несправедливости и — за «простую порядочность» — за то что он, великий Джордж Оруэлл, считал главным «масштабом цивилизации». И нашей — сегодняшней — цивилизации.

СЛАВНО, СЛАВНО МЫ РЕЗВИЛИСЬ

Вскоре после приезда в школу св. Киприана (не сразу, а пару недель спустя, уже привыкнув вроде к школьному регламенту) я начал писаться ночами. Мне было восемь лет, так что вернулась беда минимум четырехлетней давности. Сегодня ночное недержание при подобных обстоятельствах видится следствием естественным — нормальная реакция ребенка, которого, вырвав из дома, воткнули в чуждую среду. Но в ту эпоху это считалось мерзким преступлением, злонамеренным и подлежащим исправлению путем порки. И меня-то не требовалось убеждать в преступности деяния. Ночь за ночью я молился с жаром, дотоле мне неведомым: «Господи, прошу, не дай описаться! Господи, молю тебя, пожалуйста!..», однако на удивление бесплодно. В иные ночи это происходило, в иные — нет. Ни воля, ни сознание не влияли. Собственно, сам ты не участвовал: просто наутро просыпался и обнаруживал свою постель насквозь мокрой.

После второго-третьего случая меня предупредили, что в следующий раз накажут, причем уведомление я получил довольно любопытным образом. Однажды в полдник, под конец общего чаепития, восседавшая во главе одного из столов жена директора, миссис Уилкс беседовала с дамой, о которой я не знал ничего, кроме того что леди посетила нашу школу. Пугающего вида дама, мужеподобная и в амазонке (или том, что я принимал за амазонку). Я уже выходил из комнаты, когда миссис Уилкс подозвала меня, словно желая представить гостье.

Миссис Уилкс имела прозвище Флип[1], так я и буду её называть, ибо так она значится в моей памяти. (Официально мы её величали «мдэм» — искаженное устами школьников «мадам», как следовало обращаться к женам заведующих пансионами). Коренастая плечистая женщина, с красными налитыми щеками, приплюснутой макушкой и блестевшими из пещеры под мощным выступом бровей глазами судебного обвинителя, Флип обычно тщилась изображать добродушие компанейски мужского тона («веселей, парни!» и т. п.), но и в этом сердечном общении взгляд её не терял бдительной неприязни. Даже не числя себя виноватым, трудно было смотреть ей в лицо без ощущения своей вины.

— Вот мальчик, — сообщила она странной леди, — который каждую ночь мочится в кровати. И знаешь, что я сделаю, если ты снова намочишь постель? — добавила она, повернувшись ко мне. — Дам задание команде шестых тебя отлупцевать.

— Да уж, придется! — потрясенно ахнув, воскликнула странная леди.

И здесь произошла одна из диких, бредовых путаниц, обычных в детской повседневности. «Командой шестых» в школе именовалась группа старшеклассников «с характером», а стало быть, с правами колотить мелюзгу. Я не подозревал еще об их существовании и с перепугу вместо «команда шестых» услышал «мадам Шестых», отнеся это к странной даме, сочтя её именем. Имя невероятное, но дети в таких вещах не разбираются. Представилось, что леди и есть тот, кому поручат меня выпороть. Показалось вполне правдоподобным, что миссию выполнит случайная гостья, со школой никак не связанная. «Мадам Шестых» увиделась суровой ревнительницей дисциплины, любительницей избивать людей (наружность леди чем-то подтверждала этот образ), и вмиг возникла жуткая картина ее прибытия на казнь, в полном боевом облачении для верховой езды, с хлыстом. По сей день изнемогаю от стыда, вспомнив себя стоящим перед теми дамами маленьким круглолицым мальчиком в коротких вельветовых штанишках. Я онемел. Я чувствовал, что впереди смерть под хлыстом «мадам Шестых». Но доминировали не страх, не обида — позорнейший позор, поскольку еще одному, и притом женщине, стало известно о моей гнусной преступности.

Уже не помню, как я выяснил, что к поркам «мадам Шестых» не причастна. Не помню, ближайшей ночью или чуть позже я вновь описался, только случилось бедствие довольно скоро. О, отчаяние, о горечь жестокой несправедливости — после стольких молитв и решительных намерений снова проснуться в липкой луже! И никакой возможности сокрытия. Угрюмая монументальная матрона, звали её Маргарет, явилась в дортуар специально для инспекции моей кровати.

Осмотрев простыни, она разогнулась, и громовым раскатом прозвучала страшная фраза: