Надо было пройти санобработку в бане в одном конце города, а потом, осмотр в кожно-венерологическом диспансере, в другом. После этого стать на учет в районном военкомате, а затем сдать паспорт на прописку в милицию. Название у них солидное: «Районный отдел внутренних дел», дела у них, видишь ли, «внутренние»... Только после того, как все это выполнишь и предоставишь кипу соответствующих справок с круглыми, квадратными и треугольными печатями, тебе дадут специальное письменное разрешение на поселение в общежитие и выдадут постель.

Ты себе не представляешь, какой это бессмысленный до одурения бег по кругу, в выдуманном каким-то недоумком лабиринте. Хотя, если подумать, не все так глупо, как на первый взгляд кажется, есть во всем этом свой умысел. Думается мне, цель этого дурацкого балагана в том, чтобы сформировать у каждого сознание своей ничтожности и бессилия перед всемогущей системой. Они хотят покрепче повязать человека всеми этими справками, учетами и прописками, чтобы он без этого дерьма и человеком себя не мог чувствовать.

Я в первый день постель не получил. Старался, но не удалось. Все в разных концах незнакомого города, везде очереди из студентов нашего и других ВУЗов. Творится что-то несусветное, прямо, как у нашего классика: «Нэначэ люды подурилы…» В гостиницах мест нет, да и не принимают без паспорта, а его забрали на прописку. Пришлось спать на голой сетке кровати. Повезло еще, что в общежитие пустили. Утром, спина вся в ромбах, сетка отпечаталась, бегом на занятия, а они на правом берегу Днепра, полтора часа троллейбусом. Вообще-то, это такие пустяки, о которых и говорить не стоит, но не тут-то было.

Только вернулся в общежитие, вдруг дверь настежь и врывается эта комиссия. Ты бы видел, как эти комиссары обрадовались, что в комнате беспорядок. Для них это был прямо «майский день и именины сердца». Декан Шульга, так тот вообще оскандалился, обмочился на радостях. Меня сразу внесли в черный список на выселение, а вечером я уже бегал по городу, искал, где бы переночевать, мое место в общежитии тут же было занято.

Потом я узнал, что выселили не меня одного, им просто надо было освободить места для команды приезжих спортсменов. Скажи, разве это справедливо? Если уж понадобились места, честней было бы бросить жребий: померяться по-казацки на палке. Ведь Запорожье, край наших древних обычаев. Хотя, можно было бы и по-ихнему, – на швабре… Кому не останется, за что взяться, тот выселяется. А так как они, поступают последние дешевки.

Дородный, исполненный чувства собственного превосходства черный кот по имени и отчеству Белый Снег, который мурлыкал у меня на коленях, с истошным нявом, кувыркаясь, улетел в темноту. Отец навис надо мной. Неужели, следующий удар достанется мне?!

– З-з-запомни, – заикаясь, чеканит он, – Ты сам будь человеком, тогда и требуй человеческого отношения к себе. Подумаешь, выселили из общежития, тоже мне трагедия! Нашел бы, где жить, но на это у тебя кишка тонка. Ты выбрал, что легче, ты на людей обиделся, видишь вокруг только несправедливость, это же мелко! Расписка тебя заела? Плюнь ты на нее слюнями! Не стоит она того, чтобы из-за нее переживать, забудь. Не надо было брать у тебя той расписки, они не правы.

Пойми, есть люди, а есть человеческая плесень, – сміття![1] Пора тебе об этом знать и относиться к этому критически, а не злиться на все человечество. В жизни много несправедливости, нельзя ожесточаться, надо сберечь в сердце доброту. Многие видят вокруг только недоброжелательность и подлость. Убогие, ‒ они нищие духом! Ими владеют грубые чувства, которые задевают их самолюбие, но миром движет не зло, а добро. Доброта не заметна, но она главное. Прими это, как истину.

Ты потрудись, сумей увидеть хорошее в каждом человеке, тогда поймешь, не все так просто. Ты полюби этот мир и себя в этом мире, научись, среди прочих, принимать самого себя. Увидишь, все изменится, тебя навсегда оставит чувство никомуненужности, и ты сам убедишься, что только на доброте держится наш жестокий мир. А если хочешь, чтобы тебя уважали другие, научись уважать себя сам. И не берись судить людей, ‒ легко ошибиться. Даже у последней дешевки есть за душой что-то хорошее.

Глава 3

А дождь все нагружает.

Дождь идет и идет, как вчера и позавчера, и черт его знает, когда! И прогноз погоды на ближайшие дни неутешительный: «По всей территории Запорожской области ожидаются ливневые дожди, временами дождевые дожди и небольшой дождь внутри большого дождя из того же дождя…» Вселяет надежду то, что от более долговременных прогнозов: на месяцы, годы и десятилетия, метеорологи пока воздерживаются.

Улицы и дома, все в сыром цвете, всё вокруг сливается в одно бесформенно грязное пятно. В этом городе хоть когда-нибудь бывает солнце? Выдался бы, хотя бы один солнечный денек, я б за него отдал все дождливые дни жизни. Да где там, откуда ему здесь взяться? В этом городе нет даже воздуха, только дым и вонь. Как мне не хватало моих старых друзей. Я впервые испытал, что такое одиночество среди людей.

Всеобщая серость давит. Легко ему говорить. Попробуй, останься человеком среди этих скотов с человеческими лицами! У суетящихся вокруг людей не бывает праздника ни в душе, ни в быту. Сгорбленные спины, насупленные брови, стиснутые челюсти. Я отличался от них. Я был другой, отдельный, ‒ не такой как они. И я страдал от своей обособленности.

Каждый день мне все очевиднее открывалось непреодолимое противоречие между мной и моим окружением. Мною все больше овладевало горькое чувство изгнанника, лишнего среди этой толпы. Я чувствовал себя посторонним для всех и чужим для самого себя, и я не мог понять, болен ли я или это я, здоровый, живу в больном обществе.

Вокруг холод, дождь да грязь под ногами. В общежитии холодно, вологая одежда и обувь за ночь не успевает просушиться. Я утешал себя тем, что дождь лучше, чем снег. От одной мысли о снеге меня охватывает дрожь. Когда-то я едва не замерз до смерти и зимой никак не могу согреться. Эта осень без сомнения худшая из тех, которые знало человечество. Поскорей бы настало лето, летом не бывает тоски.

Куда ни глянь, всюду мокрый силикатный кирпич. Каменные стены домов, каменные лица прохожих, глядящих на встречных с нескрываемым отвращением. Я ловил на себе их взгляды исподлобья, которые красноречивее слов говорили: «Эх, утопить бы тебя в этой грязи!» Я представлял себе, что все они родились у мартеновских печей на местных сталелитейных заводах, и роды принимали не акушерки, а сталевары в негнущихся войлочных спецовках, и занимаются они исключительно производством дыма, грязи и скуки.

Неуклюже переваливаясь, под ногами снуют раскормленные серые голуби, ненасытные паразиты улиц, голубятники их называют «дикарями». Птицы моей печали. Как я тосковал по своим легкокрылым летным голубям.

Скорей бы кончалась эта неделя! А, потом?.. Потом воскресенье, ‒ воскресение от всего. Я ждал этих воскресений, как избавления от тяжкого бремени постоянного окружения людьми: на занятиях, в транспорте, в столовой, в читальном зале, в общежитии. Все вместе, всегда: днем и ночью. Лишенный своего личного пространства, я был буквально отравлен людьми. Человек, как личность, формируется в тишине, «суть рождается в сомненьи, а нужные слова ‒ из тишины». В тиши уединения формируются свои собственные умозаключения, закладываются основы характера, которые остаются на всю жизнь. Наедине, человек ведет откровенный разговор со своею душой и у него возникает стремление к совершенству, материализуется та неведомая энергия, что поднимает его над собой.

Постоянная жизнь в копошащемся муравейнике превозносимого до небес коллектива, превращает человека в муравья, винтик, подчиненный прихотям партийных механиков. Я был рожден свободным и никогда не признавал над собой чьей-либо воли, кроме своей собственной. Раньше я и представить себе не мог, какая это роскошь быть наедине с собой. И меня угнетал казарменный режим и таборное многолюдство общежития, шум и отвратительная механическая суматоха этого непрерывного броуновского движения. Никогда раньше я не чувствовал себя таким притиснутым в набитом человеками закутке.