— Да и то верно, — согласился Матвей. Но глянув еще разок в сторону монастыря, перекрестился: — Господи, пронеси!

На отдаленной псарне, где кормили избалованных Никитиных гончих, вдруг пронзительно-тоскливо завыла собака. Проплакала, взвизгнула… и умолкла.

— Беда! Беда пришла откуда не ждали! — В осиротевшем и погруженном в печаль доме князей Шелешпанских в Москве старый финн Сома, причитая во весь голос, вбежал в покои арестованного уже князя Афанасия, где у ложа тяжело раненного Алексея Петровича вели между собой разговор князь Ухтомский и княгиня Вассиана: — Накликали окаянные! Окружили нехристи обитель нашу!

Занятый безрадостной думой, Никита бросил на Сомыча нетерпеливый взгляд темных, как кусочки малахита, глаз из-под черных соболиных бровей, в котором еще легко читался гнев.

— Да подожди ты, дед, — немного рассеянно одернул он старика, — какие нехристи? Откуда взялись-то? Какая сорока тебе натараторила? Откуда появиться ворогу на Белом озере, да так, чтоб в Москве о том не ведали?

— Да ты поди вниз-то, государь! — Сомыч схватил Никиту за рукав рубахи и потянул его за собой. — Поди. Говорю тебе, гонец от князя Григория прискакал. Прислал батюшка Геласий выученника своего монаха Арсения о помощи с мольбой. Лица на иноке нет от усталости и горя. Идем, идем вниз, государь, он тебе лучше моего растолкует.

— Ну, идем, — пожав плечами, Никита согласился и тяжело вздохнул: — Час от часу не легче делается. Позволь удалиться мне, государыня. — Взглянув княгине прямо в глаза, Никита низко поклонился ей и, не дожидаясь ответа, вышел вслед за Сомычем.

У высокого парадного крыльца под раскидистой широкоствольной липой, по корявому стану которой в сгущающихся вечерних сумерках сновали взад-вперед проложенными дорожками неутомимые трудяги муравьи, Груша поливала из крутобокого глиняного кувшина свежей водицей на руки исхудавшему и запыленному геласиеву гонцу, а затем протянула ему длинное полотняное полотенце, вышитое алыми петухами.

— Лошадей не жалел, гнал что мочи есть, сердечный, — сердобольно заметила она, покачав головой, — вот, хоть помойся, оботрись с дороги. Государь-то сейчас спустится. А ты пока кваску медвяного глотни, только из погреба принесла, холодненький еще, и тестяными орешками с ягодной прожилкой побалуй себя…

— Благодарствую, благодарствую за доброту твою, — отвечал ей усталый монах, — да нету времени баловаться, милая. Мне б хлеба краюшку, коль не жалко. Да воды глоток…

— Да что жалко-то! — всплеснула руками Груша. — Что жалко-то, родненький! Сейчас хлеба принесу, сколько хочешь ешь, а может, молока крыночку? — спросила она с надеждой.

— Коль не в обузу будет, так можно.

— Сейчас я, мигом, — заторопилась Груша и подхватив юбку, побежала в кухню.

Едва она скрылась на тропинке за густыми зарослями спеющей смородины, на парадном крыльце дома появился Сомыч, а за ним поспешно спустился и князь Никита Ухтомский. Увидев князя, монах низко поклонился ему.

— Здравствуй, инок, — приветствовал его Никита, подходя. — Сказывал мне Сома, что от брата моего, отца Геласия, прибыл ты с Белоозера?

— Верно молвишь, государь, — отвечал Арсений, еще раз кланяясь в землю, — ни дня ни ночи отдыха не ведал я, чтобы довезти до государя Алексея Петровича весть от пастыря нашего.

— Черными хлопотами недругов своих государь наш Алексей Петрович занедужил тяжко, — печально сообщил ему князь Ухтомский, — уж не знаем, когда и оправится. Так что весть твою выслушать он не сможет. Говори мне, что велено.

— Как прикажешь, князь. Да пошлет Господь силы и здравие государю нашему Алексею Петровичу. — Монах перекрестился и снова склонил голову. — А весть моя такова: послал меня батюшка Геласий звать князя Алексея Петровича и тебя, государь мой, на помощь обители нашей. Черная рать бесовская явилась из-за озера и осадила монастырь, а с нею — воины неведомые, то ли ляхи, то ли еще кто. Лезут на стены псы иноземные, хотят разорить и спалить наши храмы, растоптать веру нашу. Так велел передать тебе батюшка Геласий. Младший брат твой, князь Григорий, с дружиной, что оставил ему государь, по первому зову нашему явился. Братья мои — монахи и мужики окрестные — все, кто мог, на стены встали. Но молод очень князь Григорий Иванович. А рать бесовская — дюже хитра и свирепа. Полчище неисчилимое! Князь, нам ведомо, десятка не робкого, да один он. Ратного люду у него — раз, два и обчелся. А загубят его ироды — кто во главе встанет? Потому взывает к тебе, Никита Романович, настоятель наш владыка Варлаам, брат твой отец Геласий и весь край белозерский, кто стар и кто мал: не медли, князь! Проси у государя войско! Скачи на подмогу!

Последние призывные слова дались гонцу уже с трудом. Вложив в рассказ все оставшиеся силы, инок побледнел, на лбу его выступила испарина, он зашатался и — не успел стоявший почти рядом Сомыч поддержать его! — упал без чувств под ноги князя Ухтомского.

Собравшийся вокруг дворовый люд в один голос ахнул от ужаса.

Никита, помрачневший от услышанного до черноты, молча поднял инока на руки и отнес в сени. Осторожно положил на скамью под иконами, поднес свечу к лицу и, обернувшись, позвал несмело заглядывавшую в дверь Лукинишну.

— Поди, взгляни, что с ним.

Старуха послушно скользнула в комнату, но подойти не решалась и в волнении переступала с ноги на ногу, теребя крупные увядшие чесночины на своем ожерелье «от сглаза».

— Что ты без толку топчешься? — сердито глянул на нее Никита. На его высоких загорелых скулах легли глубокие продольные морщины, как два шрама, рассекшие лицо. — Не видишь, человек душу Господу вот-вот отдаст. Быстро неси свои склянки с премудростями…

— А что ж такое наговорил-то он, батюшка! — всплеснула руками Лукинична. — Что же станется-то с нами, государь?

— Ты не голоси зря, народ тревожа, — прикрикнул на нее князь. — От дедов известно: пришла беда — отворяй ворота. Да Господь милостив — выдюжим с Божьей помощью. Посланец-то как бы не помер, а?

— Да я сейчас, сейчас, государь, — старуха быстро юркнула в соседнюю дверь и тут же появилась с широкой медной мушормой в руке, в которой плескалась крепко заваренная можжевельником настойка.

— Живехонек, живехонек, — бормотала себе под нос Лукинична, прикладывая иноку ко лбу и вискам смоченные в настойке тряпицы, — только давно не ел ничего. Вот придешь в себя, накормим тебя, бедолага…

Оставив Лукиничну с монахом, Никита снова вышел на крыльцо. Столпившись перед домом, приехавшие с Белого озера дворовые бурно обсуждали услышанную только что новость. Бабы плакали, утираясь кто платком, а кто и рукавом рубахи. Мужики спорили между собой: какой же все-таки окаянный супостат посмел подступиться к монастырю, и воинственно трясли в воздухе сжатыми кулаками, угрожая неведомому ворогу.

С появлением князя тут же воцарилась гробовая тишина. Все взоры, полные немых вопросов и затаенных надежд, устремились к нему. Слышно было даже как жужжит грузная навозная муха в щели подклета княжеского дома. В невеселой задумчивости Никита спустился со ступеней. Слуги окружили его плотным кольцом.

Но тут от самых ворот усадьбы донесся дробный топот копыт, разорвавший вечернюю тишину сада.

— Князь Ибрагим, Юсуф-мурзы сынок скачет… — сообщил Никите запыхавшийся Сомыч. И действительно через мгновение из окутанной лилова-тым туманом аллеи, ведущей к дому, появился золотисто-буланый аргамак Ибрагима. Поджарый горский скакун с неистовой прытью ворвался на площадь перед домом и застыл, склонив голову и кося по сторонам налитыми кровью глазами. Ни один волос на его густой черной гриве не шелохнулся.

Ибрагим спрыгнул с коня и, кинув поводья Сомычу, устремился к Никите. Он был одет сплошь в черное, только сапоги да епанча поверх кафтана, подбитая соболем, — синие.

Когда он приблизился, Никита заметил, что в темно-коричневых узких глазах потомка ногайских ханов стоят слезы. Он сразу все понял и, шагнув навстречу другу, с затаенной тревогой спросил: