Лок спрыгнул на землю, опять отыскал след Фа и побежал по этому следу. Отпечатки ее стоп источали ужас, и от сострадания шкура Лока ощетинилась. Он добежал до того места, где преследователи остановились, и сразу увидал, как один из них шагнул в сторону, где его ступни, лишенные пальцев, оставили на земле глубокие отпечатки. Увидал он и разрыв меж скачками там, где Фа подпрыгнула высоко вверх, а дальше ее кровь, которая падала крупными каплями, вела по неровной кривой от леса назад к болотине, через которую прежде было перекинуто бревно. Он пробежал по следу через густые колючие заросли, истоптанные преследователями. Он миновал то место, где они остановились и повернули назад, причем не замечал терниев, которые рвали его шкуру. Потом он увидал место, где ее ноги, совсем как теперь его собственные, погрязли в жадной трясине и оставили провал, который теперь заливала гнилая, застоявшаяся вода. Прямо перед ним расстилалось болото, поблескивающее и жуткое. Пузыри уже не всплывали со дна, и весь взбаламученный ил, который бурыми загогулинами поднялся тогда на поверхность, уже осел, будто ничего не случилось. Даже пена, и тина, и липучая лягушачья слизь отплыли поодаль и неподвижно лежали на безжизненной воде под грязными, нависающими ветками. Здесь следы и кровь прерывались; здесь был запах Фа и витал ее ужас; а дальше не было ничего.

Серый свет побелел, засеребрился, и черная вода в болотинах заблестела. Средь тростниковых и вересковых островков заклекотала птица. Где-то вдали олень из оленей трубил и трубил. Трясина все глубже засасывала ноги Лока, погруженные уже по щиколотки, и ему пришлось махать руками, чтоб сохранить равновесие. В голове у него было недоумение, а под недоумением таился глухой, тягостный голод, который странным образом спускался по телу и подступал к сердцу. Нос Лока сам собой втягивал воздух, чтоб разведать, нет ли поблизости какой еды, и глаза устремлялись то в одну сторону, то в другую, на трясину и густое плетение вереска. Он извернулся, подогнул пальцы ног, вызволил ступни из трясины и шатаясь добрел до берега, где земля была уже твердой. Воздух потеплел, и крошечные насекомые трепетали крыльцами и тоненько пели, издавая звук, похожий на звон в ушах после сокрушительного удара по голове. Лок встряхнулся, но тонкий, пронзительный звон не умолкал и мучительная тяжесть угнетала сердце.

На опушке под деревьями прятались в земле луковицы, и зеленые их ростки лишь недавно выглянули на свет. Лок выворачивал их ногами, подносил к руке и отправлял в рот. Лок-внешний как бы вовсе и не хотел этого, но Лок-внутренний побуждал зубы грызть, а горло вздуваться и глотать. Он вспомнил, что ему очень хочется пить, и побежал назад к болотине, но хлябь изменилась неузнаваемо: теперь она устрашала, чего не было, когда он искал Фа по ее запаху. Ноги его противились туда ступить.

Лок стал медленно пригибаться. Его колени коснулись земли, он уперся руками и постепенно перенес на них тяжесть своего тела, вцепившись в землю и напрягая все силы. Он рванулся вперед по палой листве и сучьям, причем голова его вскинулась, повернулась, глаза боязливо озирались, удивленные глаза над широко разинутым ртом. Из этого рта вырвался горестный вопль, протяжный и хриплый, в нем звучали боль и человечье страдание. Тонкое пение летучих тварей не умолкало, и водопад все так же грохотал у подножья горы. Где-то вдали опять затрубил олень.

Небо порозовело, а на вершинах деревьев нежно зеленела молодая листва. Почки, которые до сих пор были всего лишь зародышами, лопнули, из них будто высунулись пальцы, и теперь скопище их было очень густым, если глядеть против света, так что можно было различить лишь толстые ветки. Сама земля содрогалась, словно напрягая все силы, чтоб выплеснуть свои соки вверх по древесным стволам. Горестный вопль Лока затих, теперь он внимал содроганью земли и на время успокоился. Он упал на четвереньки, пополз, потом принялся выковыривать пальцами луковицы и жевать их, и горло его вздувалось и проталкивало еду в брюхо. Жажда опять напомнила о себе, Лок присел на корточки и стал шарить вокруг себя в поисках твердой почвы у закраины воды. Он повис вниз головой на ветке, склоненной почти до самой поверхности, и стал пить из темной, как агат, глади.

Со стороны леса донеслись шаги. Лок выбрался на сушу и увидал двоих из новых людей, которые стремглав пробежали меж стволов, держа в руках гнутые палки. Слышно было, как на прогалине громко шумят остальные; как стукаются друг об друга долбленые бревна, как рубят деревья. Лок вспомнил про Лику и ринулся к прогалине, добежал до кустов, поверх которых он уже мог видеть, что делают новые люди.

— Э-эх! Э-эх! Э-эх!

Вдруг Лок увидал внутри головы, как долбленое бревно надвинулось носом на берег, а потом неподвижно замерло на прогалине. Он пополз вперед и прилег. На реке уже не было больше бревен, а стало быть, они уже не могли оттуда выползти. Теперь он увидал внутри головы, как бревна удаляются обратно в реку, и это было непостижимо, но так очевидно связано с предыдущим видением и со звуками, которые раздавались на прогалине, что он понял, почему именно первое видение породило второе. Это был какой-то поворот в мозгу, и Лок испытал гордость и скорбь и преобразился в Мала. Он тихо сказал зарослям вереска, унизанного молодыми почками:

— Теперь я стал Малом.

Вдруг ему почудилось, будто у него совсем новая голова и в ней множество видений, средь которых он с легкостью сможет разобраться, когда только захочет. Видения слагались из серого дневного света. Они охватывали ту единую нить жизни, которая неразрывно связывала его с Лику и с новым человечком; видения охватывали и новых людей, к которым Лок-внешний и Лок-внутренний оба безудержно стремились по зову любви, пронизанной страхом, потому что эти люди убьют его, если смогут.

Он увидал внутри головы, как Лику глядит нежными, влюбленными глазами на Танакиль, и догадался, как Ха, преодолевая страх, ринулся навстречу внезапной смерти. Он отчаянно вцепился в кустарник, а волны бурного чувства захлестывали и переполняли его, и тогда он вдруг завопил во всю глотку:

— Лику! Лику!

Люди на прогалине сразу же перестали валить деревья, и вместо стука рубил раздался грозный протяжный треск. Прямо перед собой Лок увидал голову и плечи Туами, а потом это видение стремительно сместилось вбок, и целое дерево, подминая под себя все вокруг густой зеленой кроной и кривыми сучьями, рухнуло наземь. Когда зелень наконец улеглась, Лок опять увидал прогалину, потому что в терновнике была брешь и через нее ползли долбленые бревна. Новые люди приподымали бревна и медленно волокли все дальше вперед. Туами кричал, а Куст дергал гнутую палку, стараясь сорвать ее с плеча. Лок убежал прочь и остановился, только когда новые люди стали казаться малютками у самого начала тропы.

Бревна не возвращались в реку, а ползли вверх, к горному склону. Лок попытался вызвать внутри головы другое видение, которое проистекло бы из этого, но не сумел; а потом голова его опять стала прежней головой Лока, и в ней была только пустота.

Туами рубил дерево, рассекая не ствол у комля, а тонкую верхушку с густо торчащими ветками. Лок сразу понял это по звуку, который услыхал еще издали. Услыхал он и крик старика:

— Э-эх! Э-эх! Э-эх!

Бревно высунулось на тропу. Оно ехало на других бревнах, катилось по ним, а они зарывались в мягкую землю, и люди пыхтели и кричали, изнемогая от тяжких усилий и страха. Старик, хоть сам он даже не прикасался к бревнам, усердствовал больше всех. Он суетился, бегал, распоряжался, увещевал, подражал усилиям людей и пыхтел вместе с ними; его пронзительный птичий голос беспрерывно порхал в воздухе. Женщины и девочка Танакиль стояли рядами по обе стороны долбленого бревна, и даже сытая женщина подталкивала его сзади. В самом бревне было только одно живое существо: новый человечек стоял на дне, ухватившись за боковину и удивленно глазея на всю эту суету.